Личные воспоминания из немецкого танка о событиях в битве под сталинградом. Последний Рейс Из Сталинграда (Воспоминания Немецкого Офицера)
Часть этих писем нашли на груди убитых в Сталинграде солдат вермахта. Они хранятся в музее-панораме «Сталинградская битва». Большую часть пожелтевших от времени посланий родным и близким с войны автор книги доктор исторических наук, профессор кафедры истории ВолГУ Нина Вашкау нашла в архивах Франкфурта-на-Майне и Штутгарта.
Письма солдат вермахта показывают эволюцию сознания обычных «пешек войны»: от восприятия Второй Мировой как «туристической прогулки по миру» до ужаса и отчаяния Сталинграда. Эти письма никого не оставляют равнодушными. Хотя эмоции, вызванные ими, могут быть неоднозначны.
Чемодан писем
В Германии сейчас очень бережно относятся к «истории снизу», увиденной глазами простых людей, очевидцев и участников событий, рассказала Нина Вашкау. Поэтому, начиная с 90-х, когда подросло поколение внуков солдат Второй Мировой, и они стали спрашивать «А что ты делал на войне, дед?», в Германии начался настоящий перелом общественного сознания. Способствовал этому и менталитет немецкого народа: не принято там выкидывать старые документы.
Во многих ли волгоградских семьях сегодня хранят и перечитывают письма деда с фронта, даже письма из Сталинграда? А в Германии, когда умирала какая-нибудь престарелая фрау, внуки обязательно находили у нее в чемоданчике перевязанные бечевкой письма мужа с фронта.
Многие отнесли эти письма - свидетельства истории в музеи и архивы. Некоторые не поленились издать их за свой счет в виде книги воспоминаний или брошюры.
На снимке: профессор истории Нина Вашкау
Как настоящий историк, откопировав все, что можно в архивах и библиотеках Германии, Нина Вашкау появилась на границе с чемоданом бумаг. Перевес составил восемь килограмм. Немецкий таможенник очень удивился, открыв чемодан и увидев там только кучу бумаг: «Что это?». Профессор истории объяснила. И … вот оно - уважение к истории в современной Германии! Строго соблюдающий букву закона немецкий таможенник пропустил перевес бесплатно.
Война реальная и «глянцевая»
Попыток переписать историю, особенно такую неудобную для многих историю Второй Мировой, сегодня много. Не будем упоминать о недавних «перлах» политиков, которые все видели по телевидению. Вот другой случай, произошедший еще до известных событий на Украине.
Как член Российско-Германской исторической комиссии по изучению новейшей истории России и Германии Нина Вашкау по приглашению немецкой стороны возила в Берлин группу студентов ВолГУ. Они попали на фотовыставку «Немецкие солдаты и офицеры Второй Мировой».
На черно-белых фото из семейных архивов улыбающиеся офицеры вермахта в обнимку с француженками, итальянками, мулатками из Африки, гречанками. Потом пошли хатки Украины и понурые бабы в платках. И все … «Как же так! А где Сталинград?! - стала возмущаться Нина Вашкау, - Почему нет хотя бы надписи на белом листе бумаги: «А дальше был Сталинград, в котором были убиты столько-то солдат, попали в плен - столько-то?». Ей ответили: «Это позиция куратора выставки. А позвать куратора не можем: его сейчас нет».
В письмах же из Сталинградского котла немецкие солдаты пишут о том, что война - это вовсе не веселая прогулка, как обещал им фюрер, а кровь, грязь и вши: «Тот, кто не пишет о вшах, тот не знает Сталинградской битвы».
На истории Второй Мировой нужно воспитывать, - убеждена профессор Вашкау. - Так, как это сделали американцы, которые освобождали Бухенвальд и расположенный рядом городок Веймар. Мы со студентами пообщались с одной немецкой фрау, которая была тогда девушкой, но до сих пор помнит, как американцы согнали все население Веймара. Всех этих бюргеров и их жен, говоривших, что ничего не знали о концентрационном лагере под боком, и прогнали их через только что открытые ворота Бухенвальда, где были грудой свалены голые тела истощенных до смерти людей и все еще бродили, как тени, редкие выжившие пленники. Американцы сделали фото зрителей этой трагедии «До» и «После». И эти говорящие фото до сих пор висят в музее Бухенвальда. Немецкая девушка, видевшая это, стала учительницей и сочла своим долгом возить учеников в Сталинград и в Ленинград, и рассказывать о том, что было в этих городах во время войны.
О моральных устоях местных женщин
В 90-е годы музей-панорама «Сталинградской битвы» выставил письма немецких солдат и офицеров, что имеются в музейном фонде. «Меня поразило выражение лиц немцев, приехавших с Россошек на эту выставку, - вспоминает Нина Вашкау. - Кто-то из них прочел эти письма и заплакал». Тогда она и решила найти и издать письма немецких солдат из Сталинграда.
Несмотря на то, что солдаты знали о военной цензуре, некоторые из них отваживались на такие строки: «Хватит, мы с тобой не заслужили такой участи. Если мы выберемся из этой преисподней, мы начнем жизнь сначала. Хоть раз напишу тебе правду, теперь ты знаешь, что здесь происходит. Пришло время, чтобы фюрер освободил нас. Да, Кати, война ужасная, всё это знаю, как солдат. До сих пор я не писал об этом, но теперь молчать уже нельзя».
Главы книги названы цитатами из писем: «Я разучился смеяться», «Я хочу прочь из этого безумия», «Как может все это вынести человек?», «Сталинград - это ад на Земле».
А вот, что один из немецких офицеров вермахта пишет о женщинах Сталинграда:
«Поразительны моральные устои местных женщин, которые свидетельствуют о высоких ценностях народа. Для многих из них слово «Любовь» значит абсолютную душевную преданность, на мимолетные отношения или приключения соглашаются немногие. Они демонстрируют, во всяком случае, что касается женской чести, совершенно неожиданное благородство. Не только здесь на Севере, но и на Юге это так. Я говорил с одним немецким врачом, приехавшим из Крыма, он и заметил, что в этом даже нам, немцам, нужно брать с них пример….».
Рождество в Сталинграде
Чем ближе к Рождеству, тем чаще немецкие солдаты пишут о том, как мечтают о домашних пирогах и мармеладе и описывают свой «праздничный» рацион:
«Сегодня вечером мы снова варили конское мясо. Мы едим это без всяких приправ, даже без соли, а околевшие лошади пролежали под снегом, может, четыре недели…».
«Ржаная мука с водой, без соли сахара, как омлет, запекается в масле - превосходна на вкус».
И о «рождественских хлопотах»:
« Сталинград можно назвать адом. Мне пришлось выкапывать товарищей, которые поодиночке были захоронены здесь восемь недель назад. Хотя мы дополнительно получаем вино и сигареты, но я бы предпочел работать в каменоломне».
О близости советских солдат:
«Бряцают русские ложками о котелок. Значит, у меня есть пара минут написать тебе письмо. Затихли. Сейчас начнется атака…».
О духе и силе противника:
«Солдат Иван силен и сражается, как лев».
И под конец многие сожалели о своей погубленной неизвестно ради чего жизни, писали в прощальных письмах, что прятали на груди:
«Иногда я молюсь, иногда думаю о своей судьбе. Всё представляется мне бессмысленным и бесцельным. Когда и как придёт избавление? И что это будет — смерть от бомбы или от снаряда?»
Удивительно, но эти письма побежденных бережно сохранили их внуки. А где же письма победителей, советских солдат?
Скромные школьные музеи, где хранятся 2-3 письма советских солдат. Много писем хранится в архивах. Но длительное время были востребованы и публиковались тексты, которые содержали патриотические фразы, обращения биться до последнего вздоха. А простые солдатские треугольники, в которых и тревога за родных, и сожаление, что не успел дома крышу перекрыть, убрать урожай, и тревога за семью в далекой эвакуции…
Книга «Хоть раз напишу тебе правду…» издана в Москве солидным издательством «Российской политической энциклопедией - РОССПЭН» тиражом в 1000 экземпляров.
Думаю, книга нужна учителям школ Волгоградской области, на анализе таких документов можно было бы говорить о повседневной жизни «маленького человека на войне» - считает Нина Вашкау.
Западня
Время теперь работало на русских – чем дальше, тем сильнее слабела 6-я армия. Доставляемого по воздуху снабжения было явно недостаточно, и войска Паулюса медленно задыхались в наброшенной на шею удавке. Не хватало горючего – моторизованные дивизии, гордость и краса вермахта, теперь передвигались в пешем строю. Немцы пока еще воевали в полную силу, но даже в таких решительных моментах боя, как контратака, уже приходилось задумываться об экономии боеприпасов. Любые попытки изменить ситуацию в свою пользу легко срывались русскими с большими потерями для немецких солдат и офицеров.
Впрочем, разбить сопротивляющегося неприятеля у Красной армии пока еще тоже не получалось – силы Паулюса еще не успели истощиться, не успел создаться необходимый моральный и физический накал. 6-я армия все еще жила и сражалась. Первую половину декабря особенно старался Донской фронт, нависавший над окруженными с севера, но, увы, все попытки разгромить противника так и остались бесплодными. К середине месяца атаки прекратились, хотя авиация РККА и продолжала беспокоить 44-ю и 376-ю пехотные дивизии. Разведка установила, что там не успели оборудовать нормальных землянок, и командование фронта целенаправленно играло у несчастных на нервах. В будущем деморализованные подразделения могли бы стать идеальным объектом для приложения сил.
Мертвые румыны под Сталинградом, ноябрь 1942
Немцы стали чувствовать окружение желудком – пайки значительно урезали. Пока что офицеры и фельдфебели убеждали солдат, что это лишь временная мера, но веселье только начиналось. Главный интендант Паулюса произвел нехитрые подсчеты, и пришел к выводу, что если сократить пайки в два раза, то армия доживет где-то до 18 декабря. Потом можно будет забить всех лошадей (лишив окруженных каких-либо остатков мобильности), и тогда войска в котле как-то протянут до середины января. До этого момента требовалось что-то сделать.
Транспортные подразделения люфтваффе, в задачу которым вменялось как можно дальше отсрочить дату кончины 6-й армии, старались изо всех сил, но все усилия были тщетны. Экипажам Ju-52 мешала переменчивая погода суровых приволжских степей – то царствовал идущий беспросветной пеленой дождь, то царил холод, затруднявший запуск моторов. Но намного сильнее всех погодных неурядиц была советская авиация – получив возможность охотиться на медлительные и слабо защищенные транспортники, она развлекалась, как хотела – потери среди «Тетушек Ю» были крайне серьезные.
Главной посадочной площадкой внутри котла являлся аэродром «Питомник» в нескольких десятках километров к западу от Сталинграда. Пространство вокруг аэродрома покрылось штабами и пунктами связи, а также складами, с которых распределялись прибывшие грузы. Не покажется удивительным, что аэродром как магнит притягивал советские бомбардировочные и штурмовые полки – только за 10-12 декабря русские нанесли по нему 42 авиаудара.
Аэродром «Питомник». Ju-52 прогревает двигатели при помощи тепловой пушки
Неудачи РККА в попытках сходу прорвать позиции окруженных легко объяснимы – разведка Донского фронта, например, считала, что в кольцо попало около 80 000 человек. Реальная цифра была в 3,5 раза больше и достигала едва ли не трехсот тысяч. Закинувшие невод пока еще даже приблизительно не понимали, насколько гигантская рыбина попалась им в руки.
А рыбина тем временем отчаянно глотала губительный для нее воздух. Немцы укрепляли новые позиции в степи, что роковым образом сказалось на обладателях крестьянских домов, расположенных неподалеку от линии фронта. В свое время они проигнорировали распоряжения эвакуироваться на восток, предпочитая остаться на своей земле. Теперь эти несчастные люди жестоко платили за свой выбор – солдаты вермахта прямо на их глазах растаскивали жилища на дрова или стройматериал. Оставшись без крова посреди заснеженной степи, крестьяне брели к Сталинграду, где по-прежнему не прекращались мелкие, но регулярно идущие бои.
Это было только начало, и пока что «степные» части, не страдающие от постоянного кошмара городских боев, жили относительно неплохо. Так, командир 16-й танковой дивизии, генерал Гюнтер Ангерн, оборудовал себе здоровенный блиндаж, куда по его приказанию было втащено пианино, которое тот нашел в Сталинграде. Играя во время советских обстрелов Баха и Бетховена, он, должно быть, неплохо отвлекался от происходящего и, вне всякого сомнения, отвлекал слушателей, коих из числа штабных офицеров всегда собиралось в достатке.
Бой местного значения на заводе «Красный Октябрь», декабрь 1942
То был быт командного состава – солдатам приходилось гораздо хуже. Немцы рассчитывали закончить кампанию 1942 года до холодов и вновь провалили массовое обеспечение теплой одеждой. Многочисленные фотографии некогда гордых собой солдат сильнейшей армии мира, кутающихся в старушечьи платки и дамские юбки, обошли весь мир, но мало кто знает, что немцы пытались наладить массовое изготовление одежды из лошадиных шкур, но из-за малого количества скорняков и недостатка оборудования выходило как-то не очень.
Хуже всего приходилось частям, согнанным с позиций в результате советского наступления. Теперь они оставались в голой зимней степи и жестоко страдали. Солдаты могли только вырыть ямы, кое-как прикрывать их брезентом и набиваться туда, как шпроты в банку, в тщетных попытках хоть как-то согреться и уснуть. Кроме русских, рады этому были и вши, царствовавшие на немецких позициях. Антисанитария порождала дизентерию, которой страдал даже Паулюс.
Сталинградский метроном
Некогда победоносный вермахт в Сталинграде давал трещины – весьма популярной темой для обсуждения были способы совершить не поддающийся вычислению самострел. Чтобы солдат не выдал пороховой ожог, они договаривались между собой – можно было разойтись на какое-то расстояние и аккуратно подстрелить друг друга, чтобы рана выглядела «боевой». Но у офицеров, определяющих это преступление, еще оставались косвенные признаки – например, внезапный всплеск однотипного ранения, безопасного для жизни и здоровья. Так, сильной популярностью пользовались выстрелы в левую руку. Разоблаченных ждали штрафные части или расстрел.
Число прецедентов подобного рода в советских армиях неуклонно снижалось, хотя и не до нуля. Тяжелейшее лето и последующие городские бои способны подкосить любые нервы, и солдаты 62-й армии не были исключением. Немцы еще не успели войти в режим молчаливого (от недостатка боеприпасов) ожидания собственной смерти, и первое время в Сталинграде было трудно почувствовать перемены. Как-то раз к неприятелю перебежала группка солдат – на вопросы удивленных немцев, что они тут делают, те ответили, что не верят в окружение 6-й армии, считая, что таким образом пропаганда пытается поднять их боевой дух. Когда «пропаганда» была подтверждена допрашивающим офицером вермахта, плакать было уже поздно, хотя и очень хотелось. Зная о голоде внутри котла и о том, как немцы кормили пленных, можно с уверенностью сказать, что шансов выжить у несчастных практически не было.
Но в массе русские вполне ощущали произошедшие перемены и искренне радовались. Они изобретали десятки способов игры на нервах у попавших в сложнейшую психологическую ситуацию немцев. Самым невинным было размещение на нейтральной полосе чучела Гитлера (заботливо заминированного на случай попыток его удалить), а самым действенным оказался знаменитый «Сталинградский метроном». Со стороны русских позиций из динамиков раздавался гулкий, безрадостный отсчет. По прошествии семи ударов спокойный и безликий голос на хорошем немецком сообщал, что каждые 7 секунд под Сталинградом погибает немецкий солдат. После этого сообщения следовал, как правило, похоронный марш.
Ближе к январю практиковался массовый выпуск пленных обратно. Так, из захваченного состава 96-й дивизии отпустили 34 человека, из которых вернулось лишь пятеро, но зато вместе с 312 «новичками». Арифметика получалась весьма хорошей. Были и более дивные способы – например, в котел засылали котов с привязанными листовками. Привыкшие к близости человека животные рано или поздно начинали крутиться у неприятельских позиций в надежде получить что-нибудь съедобное, но совершенно внезапно для котиков немцы ловили и ели их самих. Листовка, так или иначе, попадала в руки противника, и задача считалась выполненной.
Теперь русские чувствовали себя намного вольготнее – стенки котла налились подоспевшими стрелковыми дивизиями, и новый фронт стабилизировался. Войска получали пополнение, боеприпасы и теплую одежду – рукавицы на кроличьем меху, теплые фуфайки, полушубки и шапки-ушанки. Командование, в отличие от немецкого, сумело наладить постройку бань и снабжение дровами, и вшей у красноармейцев не имелось. Русские имели все предпосылки к тому, чтобы спокойно затянуть петлю не шее 6-й армии.
Зимняя гроза
Этого, впрочем, было мало – Ставка желала использовать успех и отрезать все немецкие войска, находящиеся на Кавказе. Планировавшаяся операция получила кодовое название «Сатурн». При более глубокой проработке, увы, стало понятно, что наносить настолько сильные удары и одновременно держать фронты с котлом в Сталинграде РККА пока что еще не может. После совещания с Жуковым было принято решение оставить соблазнительную идею и ограничиться операцией «Малый Сатурн», суть которой заключалась в ударе по левому флангу манштейновской группы армий «Дон». Действия прославленного фельдмаршала весьма недвусмысленно намекали, что последует попытка спасения Паулюса, и в Ставке это понимали.
Операция «Малый Сатурн»
Манштейн разработал операцию «Зимняя гроза». Суть ее заключалась в двух танковых ударах, направленных навстречу друг другу – снаружи и изнутри котла. Планировалось пробить коридор для организации снабжения. С запада наступать готовилась 4-я танковая армия генерала Гота, а в самом котле пытались собрать хоть какие-то силы для удара навстречу.
«Зимняя гроза» началась 12 декабря. Наступление стало тактической неожиданностью для русских, и неприятелю удалось образовать брешь, разгромив слабые советские части, встреченные на пути. Манштейн расширил прорыв и уверенно двигался дальше. На второй день наступления немцы вышли к хутору Верхнекумский, упорнейшие бои за который продолжались до 19 числа. После того, как неприятель подогнал свежую танковую дивизию и перепахал все бомбардировками, советские войска отошли за реку Мышкова, протекавшую неподалеку. 20 декабря до реки добрались и немцы.
Этот рубеж стал максимальной планкой успехов «Зимней грозы». До котла оставалось немногим более 35 километров, но ударный потенциал Гота был сильно потрепан. Наступающие уже понесли потери в 60 процентов моторизованных пехотных соединений и лишились 230 танков, а впереди все еще находились не такие уж и слабые оборонительные позиции русских. Но, что хуже всего, Красная армия не сидела в глухой обороне. В полутора сотнях километрах на северо-запад уже вовсю кипела операция «Малый Сатурн».
РККА перешла в наступление еще 16 декабря. Вначале амбиции авторов операции доходили до взятия Ростова, но первоначальный успех Манштейна заставил генералов спуститься с небес на землю и ограничиться срывом попыток деблокирования Паулюса. Для этого было достаточно разгромить 8-ю итальянскую армию, а также остатки 3-й румынской. Это бы создало угрозу левому флангу группы армий «Дон», и Манштейн был бы вынужден отступить.
Поначалу продвижение РККА было не очень уверенным из-за густого тумана, но когда тот рассеялся, в полную силу заработали авиация и артиллерия. Итальянским и румынским частям этого оказалось достаточно, и уже на следующий день русские прорвали их линии обороны, после чего ввели в бой танковые корпуса. Немцы пытались спасти союзников, но безуспешно – советское наступление остановке уже не поддавалось, а мобильных резервов у них не имелось.
Красное рождество
А РККА, заботливо приберегшая танки, развлекалась по полной программе. Возглавлял праздник катаний по немецким тылам 24-й танковый корпус генерала Баданова, проехавший более 240 километров. Его действия были дерзкими, умелыми и постоянно оборачивались разорением слабозащищенных тыловых объектов. 23 декабря Манштейн выслал против Баданова две танковые дивизии (11-ю и 6-ю), в которых было намного больше танков, чем в советском корпусе. Ситуация складывалась серьезнейшая, но генерал предпочел охоту за главным призом – большим аэродромом у станицы Тацинская, где находились сотни транспортных самолетов, снабжающих войска Паулюса.
Ранним утром 24 декабря на аэродроме услышали лязг танковых гусениц. Немцы поначалу не поверили своим ушам, но после того, как среди самолетов стали рваться снаряды, быстро вернулись в реальность. Аэродромный персонал поддался панике: разрывы были похожи на бомбардировку, и многие не понимали, что происходит, вплоть до того, как танки не въехали на самолетную стоянку и не принялись все там крушить.
Брутальная оспреевская обложка, посвященная рейду Баданова
Кто-то, впрочем, сохранил голову, и немцы худо-бедно смогли организовать попытку спасти транспортники. Кругом царил хаос – рев двигателей не давал ничего расслышать, вокруг катались советские танкисты, а нормальный взлет осложнялся снегопадом, густым туманом и низкой облачностью, но выбора у немецких пилотов не было.
Танкисты использовали момент: Т-34 и Т-70 лихорадочно расстреливали самолеты, стараясь упустить как можно меньше. Один из танков таранил выруливавшую на взлетную полосу «Тетушку Ю» – раздался взрыв и погибли оба. Транспортники калечились не только под огнем – стремясь как можно быстрее покинуть Тацинскую, они врезались друг в друга и загорались.
Сам Баданов в плане суровости обложке ничуть не уступает
Вакханалия творилась чуть менее часа – за это время сумели взлететь 124 самолета. Немцы признают потерю 72 транспортников, но, учитывая масштаб и характер происходивших на аэродроме событий, в это верится слабо. Советские газеты писали о 431 уничтоженном «Юнкерсе», маршал Жуков в мемуарах говорил о 300. Как бы то ни было, потери были серьезнейшие, и на попытках снабжать блокированную в Сталинграде группировку можно было смело ставить крест.
Бадановцы разорили аэродром, но теперь к ним шли две основательно разозленных танковых дивизии, и уклоняться от боя было поздно. В соединении оставалось 39 Т-34 и 19 легких Т-70, и Баданов держался в окружении до 28 декабря. Ночью корпус внезапным ударом прорвал окружение и ушел на север. Генерал Баданов стал первым кавалером Суворовского ордена 2-й степени, а 24-й танковый корпус произвели во 2-й гвардейский.
Манштейн тем временем был вынужден парировать угрозу, возникшую в результате «Малого Сатурна», и еще 23 декабря отдал приказ на отход. Паулюс робко запросил разрешение на прорыв, но командующий группой армий «Дон» отверг эту идею – в степи ослабленная голодом и недостатком боеприпасов 6-я армия была бы неминуемо разбита. Манштейн имел на нее свои планы – пока солдаты Паулюса оставались на позициях, они притягивали на себя силы русских. Что могло произойти, освободись все эти части в такой напряженный момент, фельдмаршал не хотел даже думать, поэтому приказ окруженным оставался прежним – держаться.
Части Манштейна отступают после провала «Зимней грозы»
В это время армия Чуйкова в Сталинграде уже как неделю дышала полной грудью – Волга схватилась льдом еще 16 декабря, и через реку по переправе из поливаемых водой веток потянулись вереницы грузовиков. Автомобили везли провизию и боеприпасы, а также гаубичную артиллерию – из-за недостатка снарядов немцы больше не могли забрасывать переправы и советские позиции тоннами фугасов, и теперь тяжелые орудия могли концентрироваться и на правом берегу. Красноармейцы организованными группами отправлялись на левый берег – сходить в баню и нормально поесть. Настроение у всех был великолепное.
Этого нельзя было сказать о солдатах и офицерах 6-й армии, запертых в Сталинграде. Им не светило ни мытье, ни хорошее питание. Чтобы отвлечься от происходящего, немцы старались думать о приближающемся Рождестве, но такие мысли, как правило, имели строго обратный эффект, сильнее напоминая людям о далеком доме. Многомесячное недосыпание, нервное переутомление и недостаток пищи делали свое дело. Иммунные системы окруженных слабели, внутри котла свирепствовали эпидемии дизентерии и тифа. Армия Паулюса медленно и мучительно умирала.
Русские отлично понимали это и усиливали пропаганду. К немецким позициям подъезжали (зачастую довольно нагло) автомобили с громкоговорителями. Программу передач составляли бежавшие в СССР немецкие коммунисты и пошедшие на сотрудничество пленные. Одним из таких людей был Вальтер Ульбрихт – будущий президент ГДР, которому послевоенная Германия обязана рядом архитектурных памятников, например, Берлинской стеной.
«Сталинградская мадонна»
Имеющие личное пространство, возможность уединения и свободное время пытались отвлечься искусством. Так, Курт Ребер, капеллан и врач 16-й танковой дивизии, превратил свою степную землянку в мастерскую и занимался рисованием углем. На обороте трофейной карты он изобразил знаменитую «Сталинградскую мадонну» – произведение, обязанное своей известностью в большей степени обстоятельствам создания и смертью автора в лагере НКВД под Елабугой, нежели мастерству художника. Сегодня мадонна Ребера перекочевала на эмблему одного из санитарных бундесверовских батальонов. Мало того, рисунок освящен, как икона, тремя епископами (немецким, английским и, как ни странно, русским) и ныне хранится в Мемориальной церкви кайзера Вильгельма в Берлине.
Безрадостно прошло Рождество. Впереди маячил новый, 1943 год. По заведенному порядку немцы жили по берлинскому времени, поэтому русский праздник наступил на несколько часов раньше. Красная армия отметила его массированным артиллерийским обстрелом – тысячи орудий топили неприятельские позиции в океане разрывающихся снарядов. Когда настала очередь немцев, те смогли позволить себе лишь торжественный запуск осветительных ракет – каждый орудийный выстрел был на вес золота.
Снабжение по воздуху, и без того отвратительное, после рейда Баданова на Тацинскую стало еще хуже. Немцам не просто не хватало самолетов и аэродромов – в организации самого снабжения по-прежнему царила неразбериха. Командиры тыловых авиабаз массово присылали самолеты, не переделанные для зимних полетов, только для того, чтобы отчитаться перед начальством за сверхплановое выполнение приказа. Не все идеально было и с присылаемыми грузами – например, интендантов Паулюса довел до истерики с криками и воплями контейнер, доверху забитый душицей и перцем.
Гора копыт от съеденных немцами лошадей
Из обещанных 350 тонн (при необходимых 700) доставлялось в среднем по 100 в сутки. Самым удачным днем стало 19 декабря, когда 6-я армия получила 289 тонн грузов, но подобное было большой редкостью. Питомник, главный аэродром внутри котла, постоянно притягивал к себе советскую авиацию – русские продолжали бомбить склады и приземлившиеся самолеты. Уже скоро по обе стороны от взлетной полосы красовались нагромождения из уничтоженных или сильно поврежденных Ju-52, которые оттаскивали вбок. Немцы использовали бомбардировщики «Хейнкель», но те могли поднять немного груза. Они подогнали четырехмоторные гиганты Fw-200 и Ju-290, но их было сравнительно мало, а выдающиеся размеры не оставляли шансов при встрече с советскими ночными истребителями.
В Берлине генерал Цейтцлер, начальник ОКХ (генштаба сухопутных войск), попробовал проявить солидарность с окруженными и снизил свой дневной рацион до нормы солдат Паулюса. За две недели он похудел на 12 килограмм. Узнав об этом, Гитлер лично приказал генералу прекратить акцию, понимая ее сомнительное психологическое воздействие на всех, кто контактирует с Цейтцлером, невольно превратившимся в ходячую пропагандистскую листовку русских.
В сложившейся апатии как-то поддержать могло только самоуспокоение. Учитывая масштабы имеющихся проблем, оно принимало воистину фантасмагорические масштабы. Так, когда уже было ясно, что попытка Манштейна провалилась, некоторым чудились мифические танковые дивизии СС, идущие на выручку, и далекий грохот канонады. Многие старались успокоить себя мыслями, что русские исчерпали все резервы, следует чуть-чуть потерпеть, и противнику станет просто нечем воевать. Рождались и даже успешно циркулировали фантастически бредовые слухи, что «русские запретили расстреливать пленных немецких летчиков, так как в РККА катастрофически не хватает пилотов».
76-мм полковая пушка меняет позицию
У немцев стали подходить к концу боеприпасы. Снарядов к орудиям оставалось так мало, что берегли буквально каждый. В одном из подразделений даже составили акт на несогласованный с командованием выстрел из пушки, и на старшего в расчете наложили взыскание.
От холода и недоедания люди начали тупеть. Немцы перестали читать книги, до этого передававшиеся друг другу до состояния полной истрепанности. Офицеры люфтваффе из аэродромной обслуги, имевшие сносные условия существования и некоторое количество свободного времени, сменили шахматы на карты – мозг уже не хотел напрягаться.
Настоящие драмы разворачивались вокруг эвакуационных пунктов, где решалось, кто из раненых может отправиться по воздуху в тыл, а кто нет. В среднем удавалось эвакуировать 400 человек в день, и приходилось проводить тщательный отбор. Предпочитали брать тех, кто мог ходить – носилки занимали слишком много места, и четыре лежачих места стоили двадцати сидячих. Много человек могли взять самолеты Fw-200, но при полной загрузке они становились трудноуправляемыми.
Fw-200
Один из таких исполинов, взлетев, не смог удержать высоту и, упав на землю хвостом вниз, взорвался на глазах у изумленных служащих аэродрома и раненых, ждущих своей очереди. Это, впрочем, не помешало им устроить очередную драку за погрузку на следующий борт – к январю от подобного не помогало даже оцепление полевой жандармерии.
Русские, тем временем, готовили операцию «Кольцо» – Паулюса следовало как можно скорее добить, чтобы высвободить силы. План был готов еще в самом конце декабря, и самым слабым его местом являлось старое предположение штабистов, что внутри котла находится не более чем 86 000 человек. Это было намного меньше тех двухсот с лишним тысяч, что заседали там на самом деле. Операцию поручили генералу Рокоссовскому, которому выделили 218 000 человек, 5160 единиц артиллерии и 300 самолетов. Все было готово для сокрушительного удара, однако командование РККА решило попробовать обойтись без лишних жертв и предложить противнику капитуляцию.
Завершающий удар
Паулюсу попробовали послать ультиматум. На выбранном участке на сутки прекратили стрельбу, вместо нее повторяя на все лады, что скоро к немцам будут посланы парламентеры. 8 января два задействованных в этой роли офицера попробовали приблизиться к позициям немцев, но были отогнаны огнем. После этого то же попытались проделать на другом участке, где миссию ждал половинчатый успех. Парламентеров приняли, но когда дело дошло до предварительных переговоров с немецким полковником, тот развернул их обратно – из штаба армии пришел строгий приказ не принимать от русских никаких пакетов.
Операция «Кольцо»
Утром 10 января началась операция «Кольцо». Русские традиционно начали с сокрушительной артподготовки – выстрелы тысяч орудий слились в закладывающий уши грохот. Выли «Катюши», посылая снаряд за снарядом. Первый удар русских пришелся на западную оконечность котла, где танки и пехота Красной армии в течение первого же часа прорвали позиции 44-й пехотной дивизии. В наступление шли 21-я и 65-я армии, и уже к середине дня немцам стало ясно, что удержаться на занимаемых рубежах не помогут никакие контратаки.
Паулюса атаковали со всех сторон – с севера наступала 66-я армия, а на юге немцев и союзников атаковала 64-я. Румыны оказались верны себе и, едва увидев русскую бронетехнику, бросились наутек. Наступающие тут же воспользовались этим, введя в образовавшуюся брешь танки, которые удалось остановить только в результате отчаянной и самоубийственной контратаки. Прорыв не получился, но происходящее на юге и севере все равно было сугубо второстепенно – главный удар шел с запада. Воспользовались обстановкой и бойцы Чуйкова – 62-я армия нанесла несколько сильных ударов и завладела несколькими кварталами.
Русские неудержимо наступали на Питомник, где никто не испытывал иллюзий: на аэродроме, затихая и разгораясь с приземлением каждого «Юнкерса», шла драка за право занять место в самолете. Охваченные животным ужасом, немцы затаптывали друг друга, и даже автоматическое оружие полевых жандармов не могло их остановить.
Части неприятеля начали массовый отход. Многие из них, и так полупустые или реанимированные постановкой под ружье тыловиков или слиянием подразделений, в ходе оборонительных боев прекращали свое существование, как 376-я или 29-я моторизованная дивизии. Немцы стекались в Питомник, но 16 января были вынуждены бежать и оттуда. Теперь единственным аэродромом 6-й армии оставался Гумрак, расположенный под самым Сталинградом. Транспортные самолеты перебазировались на него, но уже через полдня по взлетной полосе начала стрелять советская артиллерия, после чего Рихтгофен вывел авиацию из котла, несмотря на все протесты Паулюса.
Пехота, в отличие от люфтваффе, была лишена возможности летать по воздуху со скоростью в 300 километров в час, и для нее отступление на Гумрак стало еще одним витком сталинградского кошмара. Еле бредущая колонна оборванных и еле живых от недоедания и мороза людей красочно свидетельствовала о провале кампании 1942 года для всех, кто мог ее видеть.
К 17 января площадь котла уменьшилась вдвое – армия Паулюса была загнана в восточную половину. Русские исчерпали наступательный порыв и взяли паузу в 3 дня, чтобы спокойно и методично подготовиться к следующему рывку. Никто не собирался разбивать лоб о то, что можно будет подавить шквалом артиллерийского огня, когда удастся подтянуть орудия и оборудовать позиции и запасы снарядов.
Захваченная «Тетушка Ю»
Тем временем у немцев закончилась даже конина. На солдат становилось по-настоящему страшно смотреть. Впрочем, и тут некоторые были «равнее» других – один офицер, например, кормил любимую собаку толстыми ломтями мяса. Интендантские службы всегда славились запасливостью, и старались экономить. Эти не самые глупые люди проявляли выдержку и благоразумие, стараясь смотреть в завтрашний день, и крайне неохотно расходовали имеющиеся запасы муки. В конце концов дошло до того, что все они перекочевали в руки русских, когда 6-я армия сдалась.
Но до этого момента еще требовалось дожить. Некоторые не собирались ждать голодной смерти и шли на прорыв небольшими группами. Офицеры 16-й танковой дивизии собирались взять трофейные «Виллисы», форму РККА, а также несколько хиви, которым все равно было нечего терять, и просочиться через позиции русских на запад. Циркулировали и еще более сомнительные идеи – пробиваться на юг и искать убежища у калмыков. Известно, что несколько групп из различных подразделений пытались совершить как одно, так и другое – переодетые, они покинули расположение своих частей, и больше их никто не видел.
В Берлине тем временем выпустили приказ, согласно которому следовало вывезти из котла как минимум по одному солдату из каждой дивизии. Их планировалось включить в состав новой 6-й армии, которую уже начинали формировать в Германии. В идее явно виднелись библейские нотки. Презирающие христианство (и особенно его Ветхозаветную часть) нацисты продолжали оставаться людьми, выросшими в европейской культуре, и избавиться от идей и образов мышления по-прежнему не могли. Также старались вывозить ценных специалистов – танкистов, работников связи и так далее.
Утром 20 января Рокоссовский продолжил наступление. Теперь его главной целью был Гумрак, откуда еще продолжали кое-как взлетать самолеты. Немцы отправляли рейсы до последнего, и эвакуироваться оттуда им пришлось уже под огнем «Катюш» – с 22 января у них оставался небольшой аэродром в поселке Сталинградском, но крупные самолеты с него взлетать не могли. Последняя нить, связывающая Паулюса с остальными силами, прервалась. Теперь люфтваффе могли лишь сбрасывать контейнеры с припасами. Немцы тратили уйму времени, пытаясь найти их в заваленных снегом развалинах. Штабисты отсылали радиограмму за радиограммой, пытаясь заставить аэродромное начальство сменить белые парашюты на красные, но все оставалось по-прежнему – поисковым отрядам по-прежнему приходилось ходить кругами по негостеприимному городу.
Опознавательные полотнища с огромными свастиками зачастую были давно утеряны, и летчики не видели, куда сбрасывать груз. Контейнеры летели куда придется, только усугубляя проблемы тех, кто ждал их на земле. Русские тоже внимательно наблюдали за сигнальными ракетами противника. Когда последовательность стала ясна, они принялись запускать их сами, получив множество щедрых подарков со стороны люфтваффе. Контейнеры, упавшие на нейтральной территории, становились идеальной приманкой для советских снайперов – часто обезумевшие от голода немцы были готовы идти на верную смерть, лишь бы добраться до съестного.
Советские техники радостно снимают пулемет с захваченного «Мессершмитта»
Русские вытеснили противника в город и теперь вели бои в застройке. Немцы испытывали серьезнейшую нехватку боеприпасов, и советские танки практически безнаказанно утюжили позиции пехоты. Исход сражения был предрешен.
25 января с жалкими остатками 297-й пехотной дивизии сдался генерал фон Дреббер. Это была первая ласточка – некогда вышколенная и бравая армия Паулюса подходила к своей последней черте. Получивший легкое ранение в голову командующий 6-й армией находился на грани нервного срыва, а командир 371-й пехотной дивизии застрелился.
26 января войска Рокоссовского и Чуйкова соединились в районе рабочего поселка «Красный Октябрь». То, что немцы не могли сделать на протяжении всей осени, Красная армия делала за несколько недель – моральное, физическое и техническое состояние противника было подорвано, и продвижение шло как нельзя лучше. Котел был разорван на две части – на юге обосновался Паулюс, а на севере, в заводской застройке, засел генерал Штрекер с остатками 11-го корпуса.
Замерзшие немцы
30 января получивший полмесяца назад Дубовые листья Паулюс был произведен в фельдмаршалы. Намек был кристально ясен – за всю историю Германии ни один фельдмаршал не сдавался в плен. У командующего 6-й армией было, тем не менее, иное мнение – всю кампанию он только выполнял приказы других, причем выполнял подавляющей частью хорошо и весьма корректно. Поэтому он с негодованием отверг идею самоубийства, наплевав на все увещевания и лестные аналогии с гибнущими богами из германских эпосов, уже разливающиеся по радиоэфиру из уст пропагандистов Геббельса.
Никто не испытывал иллюзий по поводу эффективности дальнейшего сопротивления, и тема сдачи в плен стала наиболее больной и востребованной, корежа и без того подорванную психику немцев. Ганс Дибольд, полевой врач, описывает случай, когда тронувшийся умом пехотный офицер ворвался на перевязочный пункт, крича, что война продолжается, и он лично пристрелит всякого, кто посмеет сдаться в плен. Несчастного разъярил флаг с красным крестом, развивавшийся у входа в здание – бедолага решил, что на нем слишком много белого цвета.
Генерал Зейдлиц, командующий 51-м корпусом, еще 25 января пытался сдаться в плен, но был смещен Паулюсом и заменен генералом Хейтцем, приказавшем расстреливать на месте всякого, кто хотя бы заговорит о сдаче. Также Хейтц отдал приказ «сражаться до последнего патрона», однако это не помешало ему отправиться в плен 31 января. Есть нечто кармическое (а может быть, что-то и более приземленное, вроде лагерной заточки) в том, что Хейтц не дожил до конца войны, скончавшись через 2 года в плену при невыясненных обстоятельствах.
Сдача Паулюса
Утром 31 января сдался и Паулюс, вызвав живое одобрение ухмыляющихся красноармейцев и бурную реакцию в Берлине. Он подписал капитуляцию 6-й армии, однако изолированные войска Штрекера на севере упрямо продолжали держаться. Русские пытались выбить из него приказ на окончание сопротивления, но фельдмаршал стоял на своем, апеллируя к тому, что Штрекер вовсе не обязан слушать взятого в плен командира.
Триумф
Тогда советское командование решило «поговорить по-плохому». Утром 1 февраля началось последнее наступление русских в Сталинграде – огневой налет длился лишь 15 минут, но концентрация была сильнейшей за всю текущую войну – на километр фронта приходилось 338 орудий и минометов. Штрекер сдался менее чем через сутки. Сталинградская битва закончилась.
Завершилось одно из самых грандиозных сражений в истории человечества. Тут было все: и отчаяние летних месяцев, и грязная, но упорная осенняя драка в замкнутых пространствах, и эффектные рейды танков по заснеженной степи. И, в итоге, осознание того, что сильный, обученный и решительный противник, не так давно блиставший на полях сражений, теперь сидит в окопах, голодает, мерзнет и страдает от дизентерии.
С немецкой стороны в плен сдалось около 91 000 человек. Среди них имелось 22 генерала и фельдмаршал Паулюс, которого тут же показали журналистам, несмотря на все протесты. Неприятельский командный состав первоначально содержали в двух избушках. Охранявшие высокопоставленных пленников люди в форме солдат и младших офицеров Красной армии, разумеется, были агентами НКВД, знавшими немецкий язык и не показывавшими это. Благодаря этому осталось много материала (по большей части, забавного характера) относительно поведения первых сдавшихся в плен генералов вермахта сразу после событий.
Полковник Адам из штаба 6-й армии, например, каждое утро встречал советских охранников вскидыванием руки и возгласом «Хайль Гитлер!». Некоторые военачальники постоянно собачились между собой (как Зейдлиц и Хейтц, ненавидящие друг друга), а однажды изумленный русский конвоир застал драку между немецким и румынским генералами.
Из 91 000 пленных Германию увидело только около пяти тысяч. Причиной этого стало длительное хроническое недоедание в котле вкупе с чрезвычайным нервным напряжением в ходе боев. Если немцы хотели увидеть своих солдат, тем следовало сдаться до того, как организмы будущих пленных станут на путь неизбежного самоуничтожения. Если они сражались до конца, стараясь оттянуть на себя как можно больше советских дивизий, то любые возмущения будут смотреться надуманными.
Пленные
Мало того, при всей суровости советских лагерей отношение к пленным было диаметрально разным. Если немцы под Сталинградом (еще до окружения) лишь ставили красноармейцев внутрь загона из колючей проволоки и иногда бросали им какие-то крохи еды, то подход русских был другим. Советский союз испытывал крайнюю нужду почти во всем, но сознательно направлял к сталинградским пленным медицинский персонал. Когда разбросанные по окопам немцы попали в скученное пространство лагерей, там тут же начался новый виток эпидемий – ослабленные организмы легко подхватывали болезни и успешно передавали их дальше. В вихрях этих эпидемий скончалось немало русских медсестер, пытавшихся помочь солдатам 6-й армии, этим ходячим полутрупам. Представить, чтобы такие самоотверженные попытки в отношении пленных красноармейцев предпринимали тыловые или медицинские службы Паулюса, решительно невозможно.
Русским по-прежнему не хватало еды, медикаментов и транспорта, поэтому условия содержания немцев были спартански суровыми, но их никто не ставил в открытое поле и не ограждал колючей проволокой, «забыв» про остальное. Пленных ждали суровые марши, тяжелая работа и весьма скудное питание, но не целенаправленный геноцид, замаскированный показным равнодушием.
Митинг в освобожденном Сталинграде
Шансы остаться в живых напрямую зависели от звания. В лихом наступлении генерал и офицер стараются организовать продвижение, взаимодействие и обеспечение войск, и устают больше простого солдата. Но в позиционном сидении без еды и удобств меньше напрягается как раз организм того, кто стоит выше – у него есть комфортный блиндаж и, скорее всего, лучшее питание, или, по крайней мере, возможность его себе организовать. Поэтому в плен попадали неравноценно истощенные люди – не считая нервного тика Паулюса, генералитет не выглядел особо больным.
В советском заключении умерло 95 процентов солдат, 55 процентов младших офицеров и лишь 5 процентов генералов, полковников и штабных работников. Пребывание в Советском Союзе для всех эти людей было надолго – Вячеслав Молотов твердо заявил, что «ни один немецкий военнопленный не увидит дом до тех пор, пока Сталинград не будет полностью восстановлен ». Последних пленников освободили более чем через 10 лет, в сентябре 1955 года.
Последствия
А восстанавливать было что. Немцы застали на захваченной территории города более 200 000 жителей. Большинство было угнано в Германию на принудительные работы – на 1 января 1943 года в оккупированной части Сталинграда имелось не более 15 000 местных, в основном, используемых немцами для обслуживания своих частей. Также в это число входили больные или старики, которые могли выжить только за счет подачек неприятеля работающим на вермахт родственникам. Когда город был очищен, советские переписчики насчитали всего лишь 7 655 человек гражданского населения. Большинство страдали водянкой от недоедания и были подвержены различным «голодным» заболеваниям, например, цинге.
Из 36 000 общественных и частных зданий были совершенно разрушены или непригодны к восстановлению 35 000. Какие-то районы страдали сильнее других – так, в Тракторозаводском из 2500 домов пригодными к восстановлению сочли только 15, а в Баррикадном – 6 из 1900.
Немалую лепту внесло и разграбление – немцы, эти потомки лихих ландскнехтов, оставались верны традициям. «Город Сталинград официально предназначен открытому грабежу из-за его удивительного сопротивления», – говорил глава комендатуры генерал-майор Леннинг. Он с удовольствием выполнял собственный приказ, обзаведясь в Сталинграде 14 коврами и немалым количеством фарфора и столового серебра, которое позже вывез в Харьков.
Когда у немцев было время, они проводили тщательный досмотр на предмет картин, ковров, предметов искусства, теплых вещей и так далее. Отбирались даже детские платья и женское белье – все это, запакованное во множество посылок, отправлялось домой, в Германию. В руки русских попало немало писем на фронт, найденных на телах убитых – немецкие женщины не то что не имели ничего против, а, наоборот, подзуживали мужей раздобыть чего-нибудь для дома.
Брошенные «Мардеры»
Некоторые немцы не стеснялись своих похождений даже в советском плену. Так, в конце октября допрашиваемый НКВД радист по фамилии Ган утверждал, что грабеж является «правом воина» и «законом войны». На требование указать лиц, лучше всех грабивших в его полку, тот с готовностью назвал ефрейтора Иоганнеса Гейдона, старшего радиста Франца Майера и прочих, не видя в этих показаниях никаких последствий ни для себя, ни для товарищей.
Как только 6-я армия попала в окружение, немцы перенесли свой взгляд с ценностей и предметов искусства на съестные припасы – в большом городе (даже если он превращен в филиал преисподней) всегда найдется, чем поживиться. Особую смекалку и жестокость в грабежах проявляли отряды украинских националистов, коих в окруженном Сталинграде имелось немало. Они особенно хорошо определяли «свежезакопанную» землю, в которую жители зарывали ценности и припасы в попытках спасти их от реквизиций.
Грабежи приняли такой характер, что комендатура была вынуждена выдавать специальные пропуска своим добровольным помощникам из числа жителей. Помимо этого, напротив их домов или квартир вывешивались специальные таблички с надписью «Не трогать». Последнее очень помогало подполью НКВД в оккупированных районах города – всех предателей следовало взять на карандаш, дабы после освобождения Сталинграда с ними длительно и подробно побеседовать.
Битва позади. Дети возвращаются с занятий в разрушенной сталинградской школе
Демонстративное уничтожение города вкупе с отнятием жизни у родных создавали у людей впечатление, что рушится что-то основательное и незыблемое. Это могло свести на нет инстинкт самосохранения и резко уронить ценность собственной жизни. Архивные документы НКВД раскрывают множество примечательных случаев. Так, например, сталинградский житель по фамилии Беликов зазывал в свою землянку одиночных немецких солдат, обещая, судя по всему, еду, после чего убивал их ножом. В конце концов, его поймали и повесили, о чем Беликов вряд ли сожалел. А некто Рыжов, 60 лет, умудрился избить и вышвырнуть из своей землянки группу немцев, пришедших к нему в поисках реквизиций.
Сталинградское чистилище осталось позади. Потери по итогам грандиозного побоища оказались равными – примерно по 1 100 000 человек с обеих сторон. Но что для русских, что для всего мира, это был первый в истории случай, когда при равенстве потерь разогнавшийся, набравший скорость и вышедший на оперативный простор вермахт был остановлен и пущен обратно. В прошлом году немцам просто не удалось выполнить намеченные цели, а в этом они получили ощутимый удар прямо в лицо. 6-я армия, крупнейшая и наиболее оснащенная во всем вермахте, вышла в поход и не вернулась. В Сталинграде произошло главное – и Советский союз, и весь мир понял, что немца можно бить. Не просто срывать планы, не замедлять продвижение и даже не останавливать, но бить – больно, неприятно и с фатальными последствиями для вражеских соединений стратегического уровня. Во всей войне наступил переломный момент.
Город в 1944 году
Красной армии следовало еще многому научиться, но она продемонстрировала убедительную возможность действовать против немцев их же методами – наносить осмысленные танковые удары, создавать котлы и уничтожать там целые соединения. Несмотря на серьезнейшие потери, в 62-й армии Чуйкова, державшейся в Сталинграде до конца, еще оставались бойцы. Они получили бесценный опыт городских боев и почувствовали вкус победы.
Усиленная пополнениями, армия была переименована в 8-ю гвардейскую. Ее не пугало смертельно опасное переплетение коварных городских улиц, рукопашная в полуразрушенной застройке и операции по зачистке крупных жилых и индустриальных центров. Гвардейцам Чуйкова предстояло форсировать Днепр и Одер, освобождать Одессу и брать превращенную в одну сплошную каменную крепость Познань. Но их звездный час был впереди. Выращенные в Сталинграде, эти специалисты по городским боям штурмовали Берлин, который лопнул в их руках, как перезрелый орех, будучи не в силах сопротивляться натиску лучших частей РККА. Немецкая попытка повторить Сталинград с треском провалилась – последний, неуловимо призрачный шанс помешать русским поставить точку был потерян. Война в Европе подошла к концу.
О Сталинградской битве написано и сказано немало. Акцент чаще делался на факторах, позволивших Красной Армии переломить ход противостояния, гораздо меньше внимания уделено причинам провала вермахта.
За двумя зайцами
Немцы восприняли поражение под Сталинградом гораздо болезненней чем, скажем, в Курской битве. И дело не только в более ощутимых потерях. Для Гитлера город носящий имя Сталина был важной смысловой доминантой войны. Фюрер прекрасно понимал, что взятие Сталинграда могло бы нанести ощутимый удар по самолюбию советского вождя, и, возможно, деморализовать Красную Армию.
С другой стороны, покоренный Сталинград должен был стать плацдармом для успешного продвижения германской армии на юг – к Астрахани, и дальше к столь в важному в стратегическом значении нефтеносному району Закавказья. Осуществление этих целей происходило одновременно. Одна часть группировки немецких войск во главе с Фридрихом Паулюсом двинулась к Сталинграду, другая, возглавляемая Эвальдом фон Клейстом, направилась на юг.
Если бы Гитлер не погнался за двумя зайцами, а принял решение сконцентрироваться на Сталинграде, то перевес немцев в живой силе и технике, который наметился к началу боевых действий (так, по единицам авиации Люфтваффе превосходили советские ВВС в 10 раз), стал бы более ощутимым. И никто не знает, как мог при таком раскладе разворачиваться ход противостояния.
Роковая ошибка
Многие западные историки и военные эксперты выражают мнение, что разгром немецкой группировки под Сталинградом во многом предопределил запрет Гитлера выводить войска из котла. Тогда, по разным данным, в окружении оказалось от 250 до 330 тысяч военнослужащих вермахта. Отмени фюрер свое решение сразу, и у войск появился бы шанс вырваться из кольца, – были уверены немецкие генералы.
Но Гитлер был упрям, он все надеялся на чудо: «Мы ни при каких условиях не можем сдать Сталинград. Вновь захватить его нам уже не удастся». Автор ряда книг о Второй мировой войне британец Энтони Бивор писал: «Гитлером овладела навязчивая идея, что отступление 6-й армии от Сталинграда ознаменует собой окончательный уход немецких войск с берегов Волги».
На помощь Паулюсу стали спешно перебрасываться немецкие части с Кавказа, однако к тому времени 6-я армия была уже обречена. Советские войска под командованием Жукова, Рокоссовского и Ватутина безжалостно сжимали кольцо вокруг города, лишая немцев не только снабжения, но и малейшей надежды на спасение.
Непреодолимые руины
Германские войска после упорных боев к концу сентября 1942 года смогли преодолеть сопротивление 62-й армии генерала Василия Чуйкова и прорваться к центру города. Однако дальше продвижение немцев застопорилось. Помимо ожесточенного сопротивления защитников Сталинграда свою роль сыграли размеры города, на несколько десятков километров вытянувшегося вдоль правого берега Волги. В конце августа после серии мощных бомбовых ударов немецкой авиации многочисленные городские кварталы фактически были превращены в непроходимые руины.
Немецкие историки почти единогласно отмечают, что бомбардировка Сталинграда, превратившая город в настоящий ад, где каждый дом пришлось отвоевывать ценой больших потерь, стала крупным стратегическим промахом германского командования. К примеру, здание Облпотребсоюза, известное как Дом Павлова, советские бойцы удерживали в течение 58 дней. Так и не сумели немцы полностью овладеть заводом «Красные баррикады», в 400 метрах от которого располагался штаб Чуйкова.
Голод, холод, безнадега
К концу осени 1942 года положение вермахта стало критическим. Огромное количество трупов, еще большее число раненых, больных тифом, изнеможенных и голодных солдат, вынужденных по нескольку раз в день слышать из громкоговорителей предложение о сдаче в плен: все это создавало картину настоящего апокалипсиса.
Немцы оказались совершенно не готовы к суровым морозам, в войсках царила антисанитария, катастрофически не хватало продуктов. «Суп все водянистее, куски хлеба все тоньше. Нехватку можно покрыть только за счет убоя еще оставшихся лошадей. Но даже это невозможно», – вспоминал бывший солдат вермахта.
Лучше всего плачевное положение еще недавно бравых немецких вояк описывают слова генерала Ивана Людникова, к которому привели языка: «На ногах – что-то напоминающее огромные валенки на деревянных подошвах. Из-за голенищ вылезают пучки соломы. На голове поверх грязного ситцевого платка – дырявый шерстяной подшлемник. Поверх мундира – женская кацавейка, а из-под нее торчит лошадиное копыто».
Из рук вон плохо обстояли дела со снабжением 6-й армии. Воюющие под Сталинградом немецкие солдаты были до крайности возмущены, почему вместо боеприпасов, медикаментов, теплой одежды и продовольствия министерство пропаганды додумалось перебросить 200 тысяч газет и листовок, а также ящики с ненужными перцем, майораном и презервативами.
Ахиллесова пята
В помощь 6-й армии германским Генштабом были направлены итальянские, румынские, венгерские и хорватские части, которые должны были поддерживать Паулюса с флангов. Однако, как только позиции союзников подверглись более-менее серьезному удару со стороны советских войск, немецкому генералу уже пришлось ломать голову над тем, как вырваться из окружения.
О боеспособности союзников лучше всего расскажет исторический анекдот. После советской контратаки Бенито Муссолини поинтересовался у своего министра, не отступает ли итальянская армия. «Нет, дуче, она просто бежит», – услышал он в ответ.
Не лучше итальянцев воевали и румыны. Из описания командира немецкого саперного батальона Гельмута Вельца можно увидеть, что из себя представляли румынские офицеры: «Их окутывает целое облако одеколона. Несмотря на усы, выглядят они довольно бабисто. Черты их загорелых лиц с пухлыми бритыми щеками расплывчаты». Советские военные этих щёголей с подведенными бровями, напудренными и подкрашенными лицами называли «персонажами из оперетты».
После сталинградской капитуляции немецкие союзники, лишившись наиболее боеспособных частей, уже не могли оказывать сколь-нибудь серьезной поддержки Германии на Восточном фронте. Наблюдая за избиением союзных войск под Сталинградом, окончательно от планов вмешаться в войну на стороне Оси отказалась и Турция.
Воспоминания ветеранов вермахта
Виганд Вюстер
"В аду Сталинграда.Кровавый кошмар вермахта""
Издание- Москва: Яуза-пресс, 2010 год
(сокращённая редакция)
Вторая мировая война. Битва на Волге. 6-я армия вермахта. 1942 год.
Чем дальше наш поезд шел на восток, тем более спиной к нам поворачивалась весна. В Киеве было дождливо и прохладно. Мы встретили множество итальянских военных транспортов. Итальянцы, с перьями на шляпах, не производил и хорошего впечатления. Они замерзали. В Харькове кое-где даже лежал снег. Город был заброшенным и серым. Наши квартиры в колхозе были невзрачными. Бельгия и Франция вспоминались как потерянный рай.
Тем не менее в городе оставались развлечения, такие как солдатские кинотеатры и театр. Главные улицы, как и везде в России, были широкими, прямыми И внушительными - но довольно запущенными. Как ни странно, харьковские театральные постановки были совсем не плохи. Украинский ансамбль (или те, кто здесь остался) давали «Лебединое озеро» и «Цыганского барона». Оркестр появился в шерстяных пальто с меховой оторочкой, с шапками, сдвинутыми на затылок или надвинутыми на нос. Только дирижер, видимый из зала, был одет в поношенный фрак. Время не пощадило и костюмы, и декорации. Но, используя множество импровизаций, постановка прошла весьма неплохо. Люди старались и были талантливы. В Советском Союзе культуре придавался смысл и значение.
Наша дивизия еще не полностью прибыла в Харьков, когда русские прорвали немецкие позиции севернее города. Пехотному полку, нашему тяжелому батальону и легкому артиллерийскому батальону (211-й пехотный полк Оберста Карла Барнбека, I батальон 171-го артиллерийского полка майора Герхарда Вагнера и IV батальон того же полка оберст-лейтенанта Гельмута Бальтазара) пришлось сыграть пожарную команду.
Батарея уже понесла потери, двигаясь на первую огневую позицию, когда русские бомбы легли в колонну. Немецкое господство в воздухе уменьшилось, хотя и оставалось. Беспокоящий огонь русской артиллерии ложился у нашей батареи, но, кажется, противник не засек ее, хотя мы неоднократно стреляли со своей позиции.
Я стоял за батареей, выкрикивая указания орудиям, когда на третьем орудии раздался страшный взрыв. Сгоряча я подумал, что мы получили прямое попадание. Мимо меня пролетел большой темный предмет. Его я опознал как пневматический компенсатор, сорванный с гаубицы. Все побежали к разрушенной артиллерийской позиции. Номера первый и второй лежали на лафете.
Остальные казались целыми. Орудие выглядело плохо. Ствол перед самым казенником раздуло и порвало на полосы. При этом передняя часть ствола не разошлась. Два пружинных накатника по обе стороны ствола были сбиты и развалились на части. Люлька была погнута. Ясно было видно, что пневматический компенсатор, расположенный над стволом, был сорван. Произошел разрыв ствола, первый в моем опыте. Я видел пушки с разрывом ствола, но там они рвались с дульного среза. Вообще, разрывы ствола случались редко.
Два артиллериста на лафете зашевелились. Давление взрыва покрыло их лица точками лопнувших мелких кровеносных сосудов. Их тяжело контузило, они ничего не слышали и плохо видели, но во всем остальном остались целы. Все выглядело страшнее, чем оказалось. Это подтвердил и врач. С его приходом их состояние начало улучшаться.
Их, конечно, ударило и оглушило, так что их отправили на пару дней в госпиталь. Вернувшись, они не хотели возвращаться к пушкам. Их все понимали. Но, какое-то время потаскав снаряды, они предпочли снова стать артиллеристами. Долгое время шли споры о причине разрыва. Кто-то даже пытался винить тех, кто обслуживал орудие, потому что ствол положено осматри вать после каждого выстрела на предмет посторонних предметов, оставшихся в нем.
Да, правило визуальной проверки существовало, но было пустой теорией, потому что не позволяло высокого темпа огня и никто о нем не вспоминал во время боевых действий - хватало других забот. Также ни разу не случалось, чтобы такое могли сделать остатки порохового картуза или сорванный снарядный поясок. Скорее всего, дело было в снарядах.
Из-за дефицита меди снаряды делались с поясками из мягкого железа. В некоторых партиях снарядов появились проблемы, и уже время от времени происходил разрыв ствола, как бы не в моем батальоне. Теперь перед стрельбой проверялась маркировка на всех снарядах на случай появления снарядов из тех несчастливых партий. Такие появлялись то и дело - их специально маркировали и отправляли обратно. Всего через несколько дней батарея получила новенькое орудие. Харьков и его склады снабжения находились еще очень близко.
Когда все, казалось, успокоилось, развернутые части дивизии были отведены в тыл. Но до того, как батарея дошла до места расквартирования в колхозе, русские снова прорвались в том же месте. Мы развернулись и снова отправились на позиции. На этот раз батарея прямо столкнулась с саксонскими частями. Теперь заведомо неприязненное отношение изменилось до суждения «что могли сделать эти бедолаги... ». Саксонцы всю зиму лежали под Харьковом в грязи, имели плохое снабжение и были в плохом состоянии, живая картина нищеты.
Они были полностью измучены, в ротах оставался смехоподобный боевой состав. Они не могли сделать больше при всем желании. Они сгорели, оставив одни головешки. Никогда раньше не видел немецкую часть в таком жалком состоянии. Саксонцы были в куда худшем состоянии, чем наша 71-я дивизия, когда ее прошлой осенью вывели из-под армейского управления из-за потерь под Киевом. Мы чувствовали лишь сострадание и надеялись, что наши собственные части минует подобная участь.
Основная линия фронта шла по плоской возвышенности. В тылу, на другой стороне долины, батарее пришлось обосноваться на переднем скате склона между несколькими глиняными хижинам. Необычное расположение орудий было неизбежным, потому что другого укрытия в этой угрожающей ситуации на нужном удалении от русских просто не было. Мы даже не могли стрелять достаточно далеко в глубину расположения противника. Если русские начнут успешно атаковать и выбьют нашу пехоту с гребня возвышенности, позиция на переднем скате станет опасной.
Машинам со снарядами будет почти невозможно добраться до нас, а у нас будет очень мало шансов сменить позицию. Но для начала - несколько дней я был передним наблюдателем на передовой под непрерывным тяжелым обстрелом. Наша пехота хорошо окопалась, но на их боевом духе сказался безостановочный обстрел, когда днем никто не мог двинуться, даже не мог высунуться из своей норы. Ну, я и мои радиооператоры меньше страдали от обстрела: мы спокойно сидели в глубокой «лисьей норе » и знали, что даже близкое попадание нас не затронет.
Прямое попадание, что имело бы очень печальный исход, мы в расчет не принимали. Опыт вновь показал, что артиллеристы больше боятся обстрела оружием пехоты, чем артиллерийского. Для пехоты было верно прямо противоположное. Оружия, которым владеешь сам, боишься куда меньше, чем неизвестного. Связные пехотных частей, иногда прячущиеся в нашей норе, нервно смотрели, как мы спокойно играем в карты. Тем не менее я был рад, когда меня сменили и я вернулся на батарею. На этот раз основной наблюдательный пункт находился далеко позади орудийных позиций.
Это было неожиданным решением, но такова уж была местность. Русские еще атаковали 17 и 18 мая, сильно превосходящими си лами. Скоро придет весна с летним теплом. Это было бы приятно, не начнись в это время неприятельские атаки. Были обнаружены скопления вражеских танков. Нам все чаще приходилось открывать заградительный огонь. Наблюдатель, заменивший меня, все чаще требовал огневой поддержки. Вся передовая на гребне исчезала под облаками разрывов русской артиллерии. Было ясно, что противник скоро начнет атаку.
Малое расстояние до тыла упрощало подвоз снарядов. Один раз моторизованная колонна даже подъехала прямо к орудиям. Наши собственные колонны на конной тяге не могли справиться с высоким расходом. Стволы и затворы были горячими. Все свободные солдаты были заняты на заряжании орудий и подносе снарядов. Впервые стволы и затворы приходилось охлаждать мокрыми мешками или просто водой, они раскалялись так, что расчеты не могли стрелять.
На некоторых стволах, которые уже выстрелили тысячи снарядов, появилась сильная эрозия ствола у переднего края снарядной каморы - в гладкой части ствола, - куда входил ведущий конец снаряда. Требовалась большая сила, чтобы открыть замок с одновременным выбросом пустой гильзы. То и дело, заставляя край гильзы выйти из эродированной каморы, в ход пускался деревянный банник. Из - за эрозии ствола происходил недогар пороха. Если во время быстрой стрельбы замок открывался сразу же после отката, наружу вырывались струи пламени.
Фактически они были безопасны. Но к ним нужно было привыкнуть. Однажды, когда у нас на позиции были пехотинцы, они захотели пострелять из пушек. Обычно они осторожничали. Шнур нужно было дергать с силой. Ствол откатывался близко к телу, звук выстрела был незнаком. Для артиллеристов это была хорошая возможность поважничать. Всегда к месту приходились байки о разрыве ствола. Что касается героизма, - естественно, артиллеристы чувствовали стеснение перед бедолагами из пехоты, которое стара лись скомпенсировать.
Утро 18 мая выдалось решающим. Русские танки атаковали с поддержкой пехоты. Передовой наблюдатель передал срочный вызов. Когда мы увидели первый танк на нашей собственной передовой перед артиллерийской позицией, наблюдатель передал просьбу пехоты разобраться с прорвавшимися танками, не думая о наших солдатах. По ·их мнению, лишь таким образом можно будет удержать позицию. Я был рад, что в этой мешанине я не там, на передовой, - но беспокоился о нашей неудачной позиции на переднем скате, которую танки могут в любой момент взять под прямой обстрел.
Артиллеристы забеспокоились. Танки пошли с противоположного склона, стреляя по площадям, но не по нашей батарее, которую они, наверное, не заметили. Я бегал от пушки к пушке и назна чал командирам орудий конкретные танки в качестве мишени на прямой наводке. Но они откроют огонь лишь тогда, когда русские танки отойдут достаточно далеко от нашей передовой, чтобы не задеть наших. Наш заградительный огонь открылся на дистанции около 1500 метров. 15-сантиметровые гаубицы на самом деле не были для этого предназначены. Требовалось несколько выстрелов с коррекцией, чтобы попасть в танк или разделаться с ним близким попаданием 15- сантиметрового снаряда.
Когда одно точное попадание сорвало целую башню со страшного Т -34, оцепенение спало. Хотя опасность оставалась явной, среди артиллеристов поднялся охотничий азарт. Они верно трудились у орудий И явно взбодрились. Я бегал от орудия к орудию, выбирая наилучшую позицию для раздачи целей. К счастью, танки по нам не стреляли, что бы для нас плохо кончилось. В этом смысле работа артиллеристов упростилась, и они могли спокойно целиться и стрелять. В этой жесткой ситуации меня вызвали к телефону. Командир батальона Бальтазар потребовал объяснения, как недолет с 10-й батареи мог упасть за командным пунктом одного из батальонов легкой артиллерии.
Он мог быть только с 10-и батареи, потому что в тот момент ни одна другая тяжелая батарея огонь не вела. Я пресек это обвинение, возможно, слишком резко и сослался на свою борьбу с танками. Я хотел вернуться к орудиям, управление которыми было для меня важнее. Может быть, я отвечал слишком уверенно, захваченный врасплох в разгар боя.
Когда мне снова приказали подойти к телефону, мне дали координаты якобы подвергшегося угрозе командного пункта, который, к счастью, не пострадал. Теперь я был полностью уверен, что 10-я батарея не могла отвечать за этот выстрел, потому что стволы ДЛЯ этого пришлось бы опустить примерно на 45 градусов, а я бы это заметил. Это было бы, к тому же, совершенно неправильно, ведь орудия стреляли по вражеским танкам.
Я попытался объяснить ситуацию Бальтазару. Тем временем бой с танками продолжался без остановки. Всего мы уничтожили пять вражеских танков. С остальными разделалась пехота в ближнем бою на основной линии обороны. Танки исчезли. Дтака противника провалилась. Наша пехота успешно удержала позиции. От передового наблюдателя, снова оказавшегося на связи, пошли ободряющие сообщения, он занялся корректировкой огня батареи по отступающему противнику. Я по полевому телефОну связался с командиром батареи Кульманом и сделал подробный рапорт, который его удовлетворил. И все же он продолжал твердить о недолете. Я отвечал самым неуважительным образом. По мне, история была самая идиотская.
Когда ближе к вечеру бой окончательно стих, артиллеристы начали рисовать кольца на стволах белой масляной краской - откуда они ее только достали. Я был уверен, что всего было не более пяти но вместе с танком под Немировом это было уже шесть. По счастью, ни одно орудие не обошла победа, а то поднялась бы такая «вонь» . Наводчики и командиры орудий с двумя победами у каждого, естественно, были героями дня. Именно из-за позиции на переднем скате мы могли стрелять прямо по танкам, но главное было в том, что танки не опознали нас на нашей Идиотской позиции на склоне. Ни один вражеский выстрел нас не задел, и даже русская артиллерия нас не тронула. Солдатское везение!
Из-за всего этого шума вокруг пресловутого недолета я повел себя предусмотрительно. В качестве меры предосторожности я застраховался от всех обвинений. Я собрал все записи от командиров орудий и даже от телефонистов и радиооператоров о целеуказаниях с нашего главного наблюдательного пункта и от передового корректировщика. Я собрал и изучил документы на предмет любых неточностей и ошибок. Чем больше я в них смотрел, тем яснее мне становилось, что для такого промаха нужно было чрезвычайное изменение азимута. Там была ошибка. Мы действительно стреляли с разных углов возвышения, но с самым незначительным траверсированием стволов. Хотя это было уже перестраховкой, я проверил расход боеприпасов и просмотрел Формуля ры орудий - работа, которая лишь дополнила общую картину. Кроме прочего, угла траверсирования глубоко увязших в грунте гаубиц было недостаточно. Станины пришлось бы развернуть - серьезная работа, которая не прошла бы не замеченной мной. Я успокоился: мое положение было прочным как скала.
Было чудесное солнечное утро, и я спланировал все так, чтобы прибыть вовремя, но не слишком рано. Бальтазар, кажется, уже ждал меня, когда я вошел. Его адъютант, Петер Шмидт, стоял сбоку за ним. - По вашему приказанию прибыл. - Где твой шлем? На тебе должен быть шлем, когда ты приходишь за взысканием, - прорычал Бальтазар. Я ответил по существу и в самой спокойной манере, что я абсолютно чист в этом вопросе, потому что прочел устав и убедился, что фуражки достаточно. Это было уже слишком.
Ты осмеливаешься учить меня?! Затем последовал истерический поток оскорбительных слов, взятых из репертуара казарменного унтер-офицера, - язык, который в поле уже почти исчез из памяти. Думаю, Бальтазар знал, что отсутствие самоконтроля всегда будет ставить под сомнение его качества. Его взрыв подошел к концу: «И когда я приказываю надеть шлем, ты надеваешь шлем, ясно?!» Адъютант неподвижно стоял за ним, молча, с камен ным лицом - а что еще нужно было делать? - Дай мне свой шлем, Петер, - сказал я, повернувшись к нему. - Мне нужен шлем, а у меня с собой нет.
На обратном пути я колебался, обдумывая, что делать и в каком порядке все случится. На обратном пути я решил зайти к Ульману, чтобы доложиться ему. На удивление, он попытался успокоить меня и отговорить от подачи жалобы: «Вы так не заработаете себе друзей». Какие у меня теперь были друзья? Но Кульман, кажется, в одном был на моей стороне. Он ничего не хотел делать с кольцами на стволах, потому что они были гордостью батареи. Мне стоит поискать свидетелей. Наш корректировщик мог бы мне помочь. Тем не менее он, казалось, помогает мне нехотя.
Из «Книги мудрых» Я узнал, что жалобу следует подавать по официальным каналам, рапорт должен быть подан в запечатанном конверте, который в моем случае может открыть лишь командир полка. Я поступил в соответствии с этой формулой. Я оспорил обвинение в « недостатке надзора» и приложил свидетельств. Я пожаловался, что никакого честного расследования не производилось. Наконец, я пожаловался на грубые оскорбления.
Отправив жалобу, я почувствовал себя лучше. В лю бом случае, мне было ясно, что Бальтазар будет меня безжалостно преследовать. Он меня достанет тем или иным способом. Мне придется быть настороже и надеяться на перевод в другой батальон, что было обычной практикой в таких случаях. Оберст-лейтенант Бальтазар был достаточно самоуверен, чтобы вызвать меня. Жалоба - ну что ж - мне стоит знать, что то, что я сделал, было глупо.
Потом он дошел до сути:. конверт наверняка заклеен так, что любой старый «пизепампель» (местное рейнландское, а точнее брауншвейгское, выражение, означающее «плохой парень», «тупой, плохо воспитанный парень» или даже «зануда» или «мокрая постель»), так он себя называл, не сможет его прочесть, так что ему придется его вскрыть. Он был поражен, когда я запретил делать это, сославшись на «Книгу мудрых». Весь вопрос можно пересмотреть, если я позволю ему его вскрыть. Я отклонил предложение без дальнейших комментариев, считая, что процедура жалобы должна идти своим ходом.
Получить подтверждение наших подбитых танков оказалось для меня более. трудным делом. Конечно, эксперты могли определить, был ли танк подбит 15-см снарядом или нет. Но такие соображения в определенных условиях не работали. Уничтоженные танки были расположены в нашей зоне, но не заявит ли пехота о них сама? Хорошо еще, что другие батареи и части ПТО не стреляли по танкам, - в противном случае заявка на 5 танков превратилась бы в 1О или 20. Такое часто случалось, как чудо умножения хлебов Иисусом. Кроме нас, артиллеристов, которые и вели стрельбу, кто мог чтото видеть? У пехоты во время русского прорыва были другие заботы.
Если они успели реорганизоваться, любые поиски были бы бесполезны. Вопрос на вопрос. Офицер артиллерийско-технической службы, который оказался на батарее из-за проблем с эрозией стволов, сомневался, что на обломках танков удастся найти четкие свидетельства того, что они уничтожены снарядами 15-см гаубицы. В некоторых случаях все четко и ясно, но в целом все чрезвычайно сомнительно. Я хотел пойти и сам начать расспрашивать пехоту, опасаясь, что свидетельства не найдутся, - и предвидя новые конфликты с Бальтазаром.
Лейтенант фон Медем сообщил, что пехоту совершенно воодушевила наша битва с танками. Один только командир батальона подтвердил три победы и нанес их на карту. Была даже одна, которую мы не заметили и не посчитали. Более того, было еще три подтвержденные победы от командиров рот. Так что 5 сожженных танков стали 6 и даже 7, потому что два танка столкнулись, когда первый был опрокинут на бок попаданием под гусеницы. Главное, что теперь мы могли предоставить свои победы в письменном виде. Кульман сам был совершенно горд своей 10-й батареей. Моя вчерашняя недооценка, наверное, оставила хорошее впечатление. Но в противостояние между мной и оберст-лейтенантом Бальтазаром гауптман Кульман вмешиваться не хотел, хотя и хлопал меня одобрительно по плечу и называл наказание чистым пустяком.
Я держал свои мысли при себе, лишь замечая по ходу дела адъютанту Петеру Шмидту, которого Бальтазар послал ко мне, потому что он поставил задачу доказательства передо МНцЙ, но те рапорты от корректировщика уже шли к Кульману по «официальным каналам». Да, о тех 7 танках теперь кричали с крыш, составляя славную страницу истории батальона, который имел малое к тому отношение, - что разъяснил Кульман, - указав, что все это сделала исключительно его батарея, хотя сам он лично в этом не участвовал и соглашался с Бальтазаром насчет моего наказания.
Большие победы 1941-го до начала зимы вызвали настоящий поток медалей, позже их стали экономить. Когда Сталинград подходил к концу, даже сильнейшие раздачи медалей и повышений в чине не могли остановить коллапс. Вспомнили легенду о спартанцах, и для монумента понадобились (мертвые) герои... Изучение подбитых танков было информативно в нескольких смыслах. Т -34 был в 1942 г. лучшим и самым надежным русским танком. Его широкие гусеницы давали ему лучшую подвижность на пересеченной местности, чем у других, мощный двигатель позволял развивать лучшую скорость, длинный ствол пушки давал лучшую пробивную способность.
Недостатками были плохие приборы наблюдения и отсутствие кругового обзора, что делало танк наполовину сл€пым. Тем не менее при всей мощности брони он не мог противостоять 15-см снарядам, для поражения даже не было обязательно прямое попадание. Попадание под гусеницу или корпус переворачивало его. Близкие разрывы рвали гусеницы.
Наш боевой сектор скоро передали другой дивизии. Тем временем нашу 71-ю собрали вместе и еще раз пополнили. Мы прошли через Харьков на юг, в сторону новой операции на окружение. Харьковская битва успешно завершилась. Оборона против крупномасштабного наступления русских превратилось в разрушительную битву на окружение агрессора. Теперь мы снова шли на восток, победный конец войны снова оказался близко. Переправы через Бурлюк и Оскол пришлось вести в тяжелых боях. но после этого - как в 1941-м - были долгие недеnи наступления в изматывающей жаре, не считая дней, полных грязи, когда лил дождь.
Кроме двух крупных наступательных маневров наш тяжелый батальон редко участвовал в боевых действиях. Нам хватало забот с одним движением вперед. Коренастые тягловые лошади были пугающе худы и всем видом показывали, что не годятся для долгих маршей, особенно по пересеченной местности. Требовалась временная помощь. У нас еще оставалось несколько танков, обращенных в тягачи, но мы также искали сельскохозяйственные тракторы, в основном гусеничным. Немного можно было найти в колхозах прямо у дороги. Русские забрали с собой как можно больше, оставив только неисправное оборудование. Постоянно требовалось импровизировать, и мы всегда были в поиске горючего.
Для этого нам лучше всего послужил случайный Т -34. Мы высылали «призовые команды», которые охотились справа и слева по дороге нашего наступления на захваченных грузовиках. Для поддержания мобильности мы нашли 200-литровую бочку с соляркой. «Керосин», говорили солдаты - потому что слово «керосин» было для нас незнакомо. 200-литровую бочку везли на танке без башни, на котором подвозились боеприпасы. И все же у нас вечно не хватало топлива, потому что не удавалось как следует удовлетворить даже потребности моторизованных частей. Вначале мы двигали гаубицы целиком, потому что так было проще. Но скоро оказалось, что подвеска наших передков на конной тяге была для этого слаба и ломалась. Это создавало величайшие трудности при движении на позиции. Нам приходилось двигать ствол отдельно. Новые пружины было трудно найти, и офицер артиллерийско-технической службы с трудом мог их поставить в полевых условиях. И вот за каждым трактором двигался длинный караван колесных средств.
Мы, конечно, не выглядели как организованная боевая часть. Батарея напоминала цыганский табор, потому что нагрузку распределяли по крестьянским телегам, которые тянули небольшие выносливые лошадки. Из массы пленных, текущих нам навстречу, мы вербовали сильных добровольных помощников (хиви), которые, нося вперемешку гражданскую одежду, форму вермахта и свою русскую форму, лишь усиливали впечатление толпы цыган. Лошади, которые заболевали или слабели, распрягались и при вязывались к машинам, чтобы они могли трусить рядом с ними.
Я отрабатывал свое наказание «по частям». Местом домашнего ареста служила палатка, сделанная из состегнутых плащ-палаток, которую в тихие дни ставили для меня отдельно. Мой ординарец приносил мне еду. Батарея знала, что происходит, ухмылялась и продолжала хорошо ко мне относиться. Кульман тщательно вел учет времени и объявил, когда оно истекло. Он выделил мне на «выпуск» бутылку шнапса. Я связался с полковым адъютантом и спросил, как продвигается моя жалоба. Он подтвердил ее получение, но объяснил, что оберст Шаренберг отложил ее на время операции, потому что на жалобы у него не было времени.
Что мне было делать? Шаренберг и Бальтазар находились в хороших, если не дружеских, отношениях. Мне приходилось ждать и постоянно ждать гадостей от Бальтазара, который пытался выместить на мне зло, отчего то и дело страдала батарея. На гауптмане Кульмане снова сказалось напряжение, как в прошлом году. Теперь его даже перевели в запасную часть на родину. Поскольку другого подходящего Офицера не нашлось (доктора Нордмана в полку уже не было), мне пришлось принять батарею. С этим начались постоянные придирки Бальтазара.
При Кульмане это сдерживалось, потому что он мог сопротивляться. Даже во время коротких операций батарея постоянно получала самые неприятные задачи. Время отдыха было неудобнее, чем у других батарей. В неясных ситуациях мне поручали все виды особых поручений и даже при том, что я был командиром батареи, меня постоянно использовали в качестве передового наблюдателя. Если мой лейтенант, очень неопытный, сталкивался на батарее с трудностями, потому что не мог справиться с ветеранами - шписом и фуражиром, - мне приходилось заступаться за него. Эти двое старались с самого начала осложнить мне жизнь. В любом случае, одна моя вахта в качестве передового наблюдателя принесла нам еще один Т-З4 в качестве буксировщика. Отступающие части Красной Армии забрали почти все рабочие машины, так что артиллеристам пришлось ремонтировать те, что остались Я испытывал некоторое беспокойство, потому что недалеко слышался звук вражеских танковых гусениц. Я мог стрелять - но куда? Просто в туман? Так что я стал ждать.
Когда я возвращался к окопу радистов, мне пришлось отвлечься на «утренние дела», так что я зашел в кусты и спустил брюки. Я еще не закончил, когда танковые гусеницы лязгнул~ буквально в нескольких шагах от меня. Я быстро закруглился и увидел танк темной тенью в тумане прямо над постом радистов. Он стоял, более никуда не двигаясь. Я увидел, как радист выскочил из окопа, спасаясь бегством, но потом развернулся, наверное, пытаясь спасти радиостанцию. Когда он выскочил с тяжелой коробкой, танк развернул башню. В ужасе радист с размаху запустил железной коробкой по танку и нырнул в первый попавшийся пустой окоп. Я мог лишь наблюдать, не имея возможности что-то сделать.
Прибежали пехотинцы. Радист пришел в себя. Танк был цел и невредим. Весь инцидент можно было объяснитьлишь одним: русские, должно быть, увидели человека с коробкой и решили, что это подрывной заряд. Иначе они не сбежали бы в такой спешке.
Было много громких криков одобрения, и по кругу пошла бутылка. Когда туман рассеялся, не было видно ни русских, ни, конечно, танков. Они сбежали в тумане, никем не замеченные. Наступление, жара и пыль! Внезапно прицеп с орудийным стволом провалился до оси. Хотя рядом не было ручьев, под дорогой, похоже, образовалась промоина, - наверное, поработали сильные дожди. Впереди было много работы. Мы торопливо достали лопаты, и начались раскопки. К колесам и оси привязали веревки, чтобы вытащить прицеп, рядом стояли лошади, отцепленные от передков, - в качестве дополнительной тягловой силы. Мы уже знали, что здесь достаточно часто приходится играть в такие игры.
Мимо проезжал Бальтазар, он выглядел довольным: - Как можно быть столь тупым и завязнуть на ровной дороге. У нас нет времени. Лейтенант Лохман немедленно едет с батареей. Вюстер, вы на прицеп со стволом. Восемь лошадей, восемь человек. Решение было необъективным. Он мог бы позволить мне использовать для рывка Т -34, как я хотел сделать. Одно это могло гарантировать успех "раскопок». Моим людям было ясно, что это была одна из тех маленьких игр, в которые Бальтазар любил со мной играть.
После того, как мы, кажется, достаточно намахались лопатами, попытка с восемью ослабевшими лошадьми Провалилась: прицеп уже нельзя было вытащить. Солдаты тоже были измучены. И я позволил им перекусить - я ТОЖе был рад поесть, потому что ничего полезного мне в голову не приходило. время от времени к нему прикладывались, пили, но не увлекались. Жара сдерживала желание выпить. Уже под вечер я добрался до батальона, вставшего на отдых у колхоза. Бальтазар скрыл удивление: он не ждал меня так рано. Я не упомянул о пехоте. В другой раз мимо пыльной, неторопливо движущейся батареи проехал наш командир дивизии, генералмайор фон Хартман. Я доложил ему в обычной манере. - Там на фронте заваривается каша. Как быстро вы сможете туда добраться? - спросил он, показав мне место на карте. - С обычной скоростью марша это займет 6-7 часов. Лошади держатся из последних сил.
Наступление продолжалось. Однажды длинную, растянутую колонну обстреляли русские окруженцы, прячущиеся в поле качающихся подсолнухов. Такое происходило сплошь и рядом, ничего особенного. Обычно им отвечала только двуствольная установка на пулеметной повозке, а мы даже не останавливались. На этот раз Бальтазар - который был тут - решил, что все будет иначе. Он приказал разгрузить один безбашенный Т- 34, взял пулемет и рванул навстречу врагу в подсолнуховом поле, который оставался невидимым.
Надеюсь, наш тягач не накроется, - сказали артиллеристы, оставленные на дороге. Так и случилось. Из танка поднялись пламя и клубы дыма. Наверное, попали в 200-литровую бочку топлива, стоящую на танке сзади. Артиллеристы смогли увидеть, откуда им придется спасать команду танка. Довольно большая группа побежала к месту происшествия, стреляя в воздух из винтовок для устрашения. Танкисты были еще живы, успев выпрыгнуть из горящего танка, и укрылись неподалеку. Некоторые из них серьезно пострадали. У оберст-лейтенанта Бальтазара серьезно пострадали лицо и обе руки. Он скрипел зубами. Теперь он надолго окажется в госпитале.
Ничего этого не случилось бы - вся затея была глупостью с самого начала. Как можно разъезжать с бочкой топлива? Я был рад, что уничтоженный Т-34 принадлежал 11-й батарее, а не моей 10-й. Было непросто найти новый тягач. Теперь Бальтазар какое-то время не сможет меня донимать. Но я не чувствовал злорадства. Я не отозвал свою жалобу, даже когда командир полка мимоходом поговорил со мной о ней, ссылаясь на ожоги Бальтазара. Дивизия подошла к Дону. У Нижнечирской и на станции Чир шли тяжелые бои, в том числе и для нашего тяжелого батальона. Из-за постоянной смены места главного удара по приказу командования мы часто ездили туда-сюда за линией фронта, как правило, так ни разу и не выстрелив. Нам был не в новинку этот загадочный метод, эти хитрые господа так ничему и не научились. дальше на север уже началась битва на переправе через Дон. Вновь сформированная 384-я пехотная дивизия, первый раз вступившая в бой в 1942 г. под Харьковом - и уже понесшая там тяжелые потери, истекала кровью. Когда русские позже окружили Сталинград, соединение было наконец растащено по частям и расформировано. Его командир, ставший расходным материалом, должно быть, вовремя улетел. За добрых полгода вся дивизия будет уничтожена.
Когда русские неожиданно стали бомбить мою 10-ю батарею, наши хиви - до сих пор дружелюбные и надежные - просто исчезли. Нам нужно было внимательнее относиться к ним. Пока что было легко найти замену среди новых пленных. Оглядываясь назад, могу сказать, что мы были слишком беспечны. Мы редко выставляли на ночь часов:часто бодрствовали лишь связисты, чтобы получать приказы или целеуказания. Имея несколько надежных солдат, противник легко мог застать нашу ба тарею врасплох. К счастью, в нашем секторе такого не случалось. Как бы просто ни показалось это сделать, но пробраться через линию фронта для такого рейда было определенно нелегко. Кроме решимости требовался высочайший уровень подготовки. Такие « игры В индейцев» годились только для кино. Так что потери в батальоне тяжелой артиллерии держались на минимальном уровне даже в 1942 г. Мы чаще думали о тяготах марша, чем о реальных опасностях.
Ночью 9 августа 1942 г. батарея двигалась по широкой песчаной дороге вдоль крутого берега Дона. Мы должны были переправиться через реку где-нибудь дальше к северу. Мне было неизвестно, в каком порядке мы двигались, но некоторые части батальона, должно быть, шли, впереди. Я получил указания по движению и выполнял их без карт и без знания общей ситуации. О мерах безопасности не приказывали, так что они казались ненужными. К 03.00 утра мы вызвали на себя огонь спередисправа, с той стороны Дона. Он велся почти исключительно из ручного оружия. Никого из нас он не встревожил. Эта сонная идиллия резко оборвалась, когда галопом подскакал конный делегат связи и сообщил, что русские перешли Дон и напали на 11-ю батарею на дороге перед нами.
А где штабная батарея и 12-я? Без малейшего понятия. Что нам делать? Было слишком рискованно двигаться дальше. Нужно ли нам развернуться и убегать? Ни один из этих вариантов не имел смысла. Они могли привести к фатальным последствиям, потому что русские могли перейти через Дон и за нами. Между Доном и дорогой наших войск больше не было. Нужно ли мне дожидаться приказов командира? Невозможно, ведь мы не знали, где он. Бальтазар вернулся из госпиталя. Я подумал: «Подождем». Так что я приказал всему транспорту укрыться в кустах и приготовил четыре замаскированные гаубицы к стрельбе в сторону Дона. Этим решением я отрезал возможность быстрого отступления, но если появятся русские, я смогу пустить орудия вход.
Я послал наблюдателей вперед по дороге и всеми имеющимися людьми стал оборудовать позиции для ближнего оборонительного боя, куда выставил два зенитных пулемета, снятых с машин. Потом я послал лейтенанта Лохмана и двух радистов вперед, чтобы мы могли стрелять по противнику, когда рассветет. Дорога оставалась пустой. Никто не шел с фронта, никто не ехал с тыла. На открытом месте мы чувствовали себя одинокими и забытыми. Мы слышали нарастающий огонь ручного оружия. Огонь ручного оружия приближался, и наконец к нам побежал наш связной, крича: «Русские идут!» Мы оказались в деликатной ситуации.
Я дал указания командирам орудий вести огонь прямой наводкой, распределил подносчиков снарядов и составил «стрелковую часть» под командованием двух вахмистров, которая сможет как можно быстрее открыть огонь из винтовок. Только ездовые остались в укрытии с лошадьми. Они смогут бежать, если опасность будет слишком близко. Когда на дороге показались первые фигуры, силуэтами на фоне утреннего неба, я заколебался, желая быть абсолютно уверенным, что это и вправду русские, а не наши отступающие солдаты. И отдал приказ, который много раз слышал командиром орудия в Польше: «Командирам орудий - дистанция тысяча метров - огонь!»
Оцепенение спало; ком в горле исчез. Четыре снаряда вышли из четырех стволов плотно, как один выстрел. Еще до того, как их успели перезарядить, мои стрелки и пулеметчики открыли огонь. Русские явно не рассчитывали наткнуться на нашу батарею. Они опешили и стали отступать, ведя яростный ответный огонь. На их правом фланге явно шла стрельба из личного оружия. Это наверняка были остатки 11-й батареи. Мои стрелки перешли в атаку, выскочив на открытое место и ведя огонь стоя в полный рост. Лохман приказал им вернуться. Он заметил отступающих русских и подавил их - а также переправу, - стреляя с закрытых позиций.
Чуть погодя приехал оберст-лейтенант Бальтазар. Я составил жалобу на него из-за несправедливого дисциплинарного взыскания. Теперь я впервые встретил его после того, как он получил ожоги, впрочем, уже вполне зажившие. Он был в бодром расположении духа. Машины 11-й батареи и штабной батареи удалось отбить. Они все еще стояли на дороге, получив лишь незначительные повреждения, о которых не стоило и говорить. Благодаря нашему артиллерийскому огню - который также гро зил переправе противника - русские потеряли голову. Они даже бежали от наших артиллеристов, сделавших вид, что они пехота.
С юга для подстраховки подошла моторизованная стрелковая рота из 24-й танковой дивизии. Бальтазар поблагодарил их за предложение, но отверг их помощь, поскольку чувствовал, что контролирует ситуацию. Я не был так уверен, но держал рот на замке. Я бы с радостью позволил пехоте прочесать тут все вместо наших импровизаций. Но русские быстро обрели уверенность, как только до них дошло, что они бежали от «пехотинцев-любителей». Они быстро перегруппировались и снова начали атаку, все, что мы успели, - снять часть машин с дороги. Пока моя батарея снова готовилась к огню прямой наводкой, из кустов со стороны, где мы оставили наши передки, показалась дружественная пехота. Это оказал ся целый батальон из нашей дивизии в полноценной ата ке на противника. Чувство неуверенности исчезло. Наша пехота двигалась вперед в манере опытных профессиональных солдат, развернула минометы и пулеметы и была практически невидима на открытой местности, в то время как чутъ раньше наши люди стояли тут и там плотными группами.
Когда мои "стрелки » вернули себе мужество и попытались присоединиться к пехоте, их завернули обратно дружелюбным взмахом руки одного из ротных командиров. Солдаты из артиллерии могут без проблем обращаться с винтовкой, но у них нет никакой тактической подготовки пехотинца. Как следствие, у нас часто были проблемы, когда начинался ближний бой. Но честно говоря, о моих людях стоит сказать, что они всегда профессионально работали с пушками, даже под сильнейшим огнем противника. Каждый солдат до подносчика боеприпасов стоял до конца.
Лейтенант Лохман все время действовал безукоризненно. Еще раз он вмешался в бой, корректируя наш огонь по отступающим русским, и особенно по их переправе, которую они хотели использовать для отступле ния. Огневые позиции 10-й батареи стали сборным пунктом для рассеянных элементов батальона. 12-ю батарею, кажется, бой обошел стороной (но командир батареи, обер-лейтенант Козловски, был ранен). Они, скорее всего, ушли вперед, когда начался этот ужасный эпизод. В 11-й и штабной батареях потери были тяжелые, особенно во время второй фазы боя, когда русские возобновили атаку. Командир батареи и старший офицер батареи были убиты, а батальонный адъютант Шмидт был тяжело ранен.
Я поговорил накоротке с Петером Шмидтом, который, терпя огромную боль, высказал разочарование Бальтазаром. Он умер на перевязочном пункте. Командир дальномерной части - молодой, но давно служащий в своем чине лейтенант Варенхольц - тоже был убит. Другие офицеры вышли из этой катавасии с ранениями, в то время как у унтер - офицеров и рядовых потерь было сравнительно мало. Главной причиной этого было то, что наши офицеры - неопытные в общевойсковом смысле слова - слишком много времени бегали туда-сюда, руководя своими солдатами. Никто на самом деле не имел представления, что делать. Сначала они бежали вперед плотными группами, стреляя стоя, - но потом по-настоящему испугались. Солдаты стали отползать, а потом в панике побежали.
В нашей 10-й тоже было несколько потерь. Медик, верхнесилезец, говоривший на польском лучше, чем на немецком, вырвался вперед, и русские срезали его, когда он направлялся к раненому солдату. Этот солдат доказал свою храбрость во многих переделках. Он был чувствителен и обижался, когда другие смеялись над его слегка заикающимся говором.
Теперь для нашего IV батальона все выглядело плохо. Какого черта Бальтазар завернул обратно мотопехоту? Разве не его дело отправлять вперед пехоту, даже если никто не знает точную численность переправившихся русских? Наши потери были в основном заслугой Бальтазара, но никто не осмеливался об этом заговорить. Я принял командование 11-й батареей, поскольку офицеров у них больше не было. 10-й придется обходиться двумя оставшимися лейтенантами. Наступление продолжалось в сторону Калача и реки Дон. Было нелегко перегруппировать батарею, в которой я не знал солдат. Шпис и унтер-офицеры были лояльны, но оставались себе на уме и далеко не в первую очередь думали о функциональности всего батальона.
Погибший командир, кадровый офицер обер-лейтенант Бартельс, который был на несколько лет старше меня, оставил очень хорошего ездового коня, мощного, черного по кличке Тойфель (нем. «черт» или «дьявол»). у меня наконец есть приличная лошадь! После Пантеры и Петры на 10-й батарее мне пришлось обходиться Зигфридом. у него был хороший экстерьер, но слабоватые передние ноги. Было многое, чего этот зверь сделать не мог. Он был слабоват для прыжков. Правда, это для меня было более не важно, поскольку с начала русской кампании в 1941-м я участвовал в считаных конных состязаниях. Тойфель недолго был со мной. Несколько дней я с удовольствием ездил на нем, и мы бы привыкли друг к другу, если бы однажды,он не сбежал. Лошади всегда теряются. Но его так и не нашли. Кто откажется от хорошей бродячей лошади? Может быть, Тойфеля даже украли. Конокрадство было популярным спортом.
Калач взят немецкими войсками. Плацдарм на восточном берегу Дона тоже достаточно укреплен. Германские танковые части уже пробиваются к Сталинграду, а наша батарея чуть южнее пересекает реку на пароме под покровом темноты. Переправа проходила под беспокоящим огнем. Так называемые швейные машинки (низколетящие русские бипланы) бросали на нас ракеты, а затем - бомбы. Несмотря на это, переправа шла без задержек. На восточном берегу царило легкое замешательство. На разных направлениях возникали стычки.
На песчаном грунте было трудно разворачиваться орудиям. Затем до нас дошли слухи, что немецкие танки уже дошли до Волги севернее Стал ин града. Мы нашли несколько листовок, на которых был изображен Сталинград, уже окруженный немецкими танками. Мы ничего подобного не заметили, поскольку русские яростно сопротивлялись. Мы не видели ни немецких, ни русских танков. Впервые мы столкнулись с большим количеством русских самолетов, даже в течение одного дня. Их современные одномоторные истребители пикировали на нас с низкой высоты, стреляли из пулеметов и пускали ракеты по нашей медленно движущейся колонне. Они также бросали бомбы.
Когда самолет атаковал нас сбоку, ущерба не было почти никакого. Правда, однажды, когда два «мясника », стреляя из пушек, зашли по оси нашего движения, я ожидал тяжелых потерь. Скатившись с лошади, чтобы обнять землю, я почувствовал шум, разрывы, клубы пыли и беспорядок. Через несколько секунд все закончилось, больше ничего не происходило. На некоторых машинах были· пробоины от осколков. Топка полевой кухни превратилась в решето. По счастью, никто не пострадал, лошади тоже были целы.
Позже в тот же день, во время полуденного при вала в советском колхозе, нашу батарею жестоко потрепало, когда наши собственные бомбардировщики Хе-111 стали аварийно сбрасывать бомбы. Никто не обращал внимания на медлительные низколетящие самолеты, как вдруг стали падать бомбы, разрываясь между плотно составленными машинами и повозками. Я видел, как три летчика выпрыгнули из падающего самолета, но их парашюты не раскрылись вовремя. Потом самолет врезался в землю и взорвался. Никто не обратил внимания на горящие обломки. Там мы ничего не могли сделать. Все наше внимание заняли пораженные солдаты и лошади. Несколько зарядов в грузовике с боеприпасами загорелись. Пламя било из картузов с порохом, как вода из прорванного шланга. Их нужно было выбросить из грузовика, чтобы они спокойно выгорели и не подняли все на воздух. Самым важным было убрать их от снарядов.
Нашему водителю оторвало предплечье, он потерял сознание. Ужасные зрелища настолько часто встречались на Восточном фронте, что солдаты постепенно привыкли не обращать на них внимания. Но чуть позже немецкий Офицер испытает моральное потрясение от необходимости самому решить судьбу сильно обгоревшего советского танкиста: разорванной артерии пальцем, я наступил на его обрубок, пока кто-то наконец не наложил жгут и мы не остановили кровь. Несколько лошадей пришлось пристрелить.
Материальные потери были сравнительно низкими. Мы направили всю злость на летчиков. Они что, не могли сбросить свои бомбы раньше или позже, если уж это обязательно нужно было сделать? И был ли смысл сбрасывать бомбы, если уж их самолет и так был на грани крушения? Когда мы осмотрели место крушения, мы не нашли ничего, кроме горелых обломков. Трое летчиков лежали на земле в гротескных позах с неоткрытыми парашютами. Они должны были мгновенно погибнуть от удара о землю. Мы похоронили их с нашими солдатами в саду колхоза. Мы сняли их именные жетоны, собрали часы и другие личные вещи и сдали их, приложив короткий рапорт. Теперь у меня была незавидная задача написать письма РОдственникам. Это нужно было сделать, но найти нужные слова было непросто.
Более объективная картина происшедшего лишь частично владела мной. Что можно требовать от летчиков в беде? Что им нужно было делать, когда самолет не держится в воздухе? Они могли бы попытаться сделать посадку на брюхо, но лишь избавившись от взведенных бомб. Оставшееся топливо само по себе было угрозой. Справедливо ли ожидать хладного рассудка от человека в такой ситуации? Ночью мы двигались вперед по узкому коридору в сторону Сталинграда, который пробили танковые дивизии. Вдоль дороги мы видели немецкие колонны, раздолбанные в куски, со множеством еще не погребенных тел. По вспышкам орудийных выстрелов справа и слева от нас было видно, что коридор не может быть широким. Разрывы вражеских снарядов к нам не приближались. Это был, вероятно, лишь беспокоящий огонь.
На близком привале мы обнаружили тяжелораненого русского - он наполовину обгорел и постоянно дрожал - в уничтоженном танке. Он, наверное, пришел в себя от холода ночи, но не производил шума. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что помогать ему бесполезно. Я отвернулся, пытаясь понять, что с ним делать. «Кто-нибудь, пристрелите его», - услышал я чей-то голос. «Покончите С этим!» Затем раздался пистолетный выстрел, и я почувствовал облегчение. Я не хотел знать, кто из жалости добил его. Все, что я знаю, - я не смог бы сделать этого сам, даже при том, что разум говорил мне, что добить его было бы гуманнее.
Однажды ранним утром мы ехали через балку. Это сильно размытые овраги, неожиданно открывающиеся в степи, обычно сухие как порох. Их постоянно размывает ливнями и тающим снегом. Голова батареи прокладывала путь через эти буераки, когда вдруг танковые снаряды стали рваться вокруг наших повозок. Я оставался рядом с "лисьими норами» телефониста и радиста, и несколько раз мне приходилось искать там укрытия. Общая ситуация была запутанной, и ход линии фронта - если она вообще была четко проведена - был мне неизвестен. Я даже не знал, кто развернут справа и слева от нас. Время от времени я получал противоречащие друг другу приказы на марш и на боевые действия, которые только усугубляли неразбериху. В качестве меры предосторожности я поставил наблюдательный пункт на ближайшей высоте и провел туда телефОнную линию с батареи.
С 1О августа, когда мы дрались на дороге у реки Дон, события неслись с головокружительной скоростью. Бои стали брать свою дань с IV батальона. Мы постоянно несли потери. Как ни странно это может прозвучать, я смог спокойно заснуть. Несмотря на это, я чувствовал себя не так расслабленно и уверенно, как казалось остальным. Со школьных лет я научился не показывать своих чувств. Синяк на руке еще болел, Hv я не хотел получать значка о ранении, потому что у меня было нехорошее чувство, что тогда со мной случится что-то действительно плохое. Нам приказали сменить позиции. К тому времени линия фронта снова обрела четкость. Все три батареи тяжелого батальона - 12 мощных орудий - стояли совсем рядом. Как обычно, я был на главном наблюдательном пункте, откуда был виден западный край растянувшегося в длину Сталинграда.
Несколько ближе, спереди и слева, стоял комплекс зданий городской летной школы. Дивизия в ближайшие дни начнет наступление. У нас были прекрасные карты и утвержденные задачи на каждый день. Сможет ли наша все более редеющая дивизия ответить этим ожиданиям? Наблюдательные пункты и огневые позиции были доработаны, и каждое орудие было окружено земляным валом, чтобы лучше защитить его от вражеского огня.
Русские ставили свои пусковые установки на грузовики, что давало возможность быстро менять позицию. Эта оружейная система производила на нас очень глубокоевпечатление. Ужасный шум, производимый во время их огня, имел акустическое действие, сравнимое с сиренами на наших «штуках», В пыли, земле и огне, поднятых в воздух после залпа «Сталинского органа" , казалось, никто не может выжить. В стереотрубу можно было различить на окраинах Сталинграда многочисленные бункеры из земли и дерева. Наша пехота медленно и осторожно прокладывала себе путь через эту линию укреплений.
Когда они подбирались достаточно близко, появлялись штурмовые пушки, подъезжая к бункерам и размолачивая им амбразуры. «Штурмгешютц-III", тяжело бронированные спереди, без башни, так что имели низкий профиль, вооружались мощной 75-мм пушкой. Штурмовые орудия были также успешными истребителями танков. Поэтому было неправильно, когда их использовали вместо танков. Штурмовые орудия заставили замолчать большинство бункеров. Там, где это не удавалось, работу довершала пехота с огнеметами и подрывными зарядами.
С безопасной дистанции моего наблюдательного пункта раскалывание бункеров выглядело очень профессиональным и естественным. Мне лишь приходилось вспоминать русские бункеры в лесу Вета, с которыми нам пришлось столкнуться год назад, чтобы сполна оценить, насколько опасен этот вид боя. Едва приканчивался один бункер, как начиналась подготовка к уничтожению следующего. Та же процедура со штурмовыми пушками и огнеметами повторялась снова и снова. Впечатляло, насколько спокойно наша пехота занималась своим тяжелым делом, несмотря на потери и напряжение.
Это был нерушимый боевой дух, без излишнего патриотизма с флагами. Шовинизм был для нас в ту войну редким чувством. В конце концов, от нас его вряд ли стоило ожидать. Мы твердо верили, что исполняем свой долг, считали, что драка неизбежна, и не считали эту войну войной Гитлера. Может быть, это не столь исторически верно, когда всю вину за ту войну и ее ужасы возлагают исключительно на Гитлера.
На этот раз простой солдат на фронте верил в необходимость этой войны. Привыкнув к постоянному риску и образу мышления наемника, он все еще полагал, что лучший шанс на выживание дает не очень серьезная рана, потому что вряд ли стоит рассчитывать долго оставаться целым и невредимым. Вскоре я получил запрос стать корректировщиком в передовых частях, связываться с пехотой и пытаться оказывать им огневую поддержку в уличных боях. С основного наблюдательного пункта больше ничего не было видно. Мы двинулись в сторону города через летную школу. Слева и справа были поврежденные самолетные ангары и современные казармы, построенные в сельском стиле. Передо мной, но на безопасном расстоянии, вспыхивали бесконечные разрывы «Сталинских органов».
Я как-то сумел пройти через все это со своими радистами. Фургон телефонистов на лошадиной тяге проехал мимо нас в сторону города, укладывая кабель, чтобы обеспечить надежную связь. Когда мы дошли до первых заборов вокруг небольших садиков домов городской окраины - часто это были примитивные плетеные заборы вокруг хижин, - мы увидели отчаявшихся женщин в белых головных повязках, пытавшихся защитить своих маленьких детей, пока они пытались вырваться из города. Мужчин нигде не было видно. По виду ближайших районов город выглядел брошенным. Впереди фургон телефонистов встал на разбитой, ухабистой, частично заасфальтированной улице.
Страшный шум заставил нас укрыться. Затем на дорогу обрушился залп «Сталинских органов». Фургон исчез в облаке огня. ОН был в самой его середине. «Прямое попадание», - сказал радист с состраданием в голосе, тоном, выдающим облегчение от того, что пережил этот налет. Это напоминало nринцип святого Флориана - «спаси мой дом, сожги другие». К нашему абсолютному удивлению, ничего не случилось. Люди, лошади и фургон остались целыми. Переводя дыхание, солдат выдавил шутку, чтобы скрыть страх: «Больше грязи и шума, чем оно того стоит» .
В то время никто не мог знать, что эта самая баня будет моим последним бункером в Сталинграде и что вокруг этого здания я буду последний раз сражаться за Адольфа Гитлера, человека, который предпочел принести в жертву целую армию, но не сдать город. С потерей Сталин града мир, который я знал, рухнул. Я больше думал о мире, открывшемся мне после этого, и теперь я смотрю на него критическим взором. Я всегда был изрядным скептиком. Никогда не считал «суперменом» никого из тех, за кем приходилось безоговорочно следовать.
Конечно, гораздо легче и проще идти с «духом времени», даже если это делается из оппортунизма. Призрачным утром, освещенным пожарами, наш дух оставался бодрым. Под вечер полк Роске первым рывком дошел до Волги, прямо через центр города. Эта позиция держалась до последнего дня. Наши потери были сравнительно низкими.
Соседние дивизии не хотели оставаться на хвосте отступающих русских, превышая задачи дня. Дивизии к югу выдержали тяжелейшие бои до того, как смогли в конце концов выйти к Волге, в то время как дивизии, соседствующие с нами к северу, так и не вышли к реке, несмотря на все более яростные атаки. Для начала 71-я пехотная дивизия держала сравнительно узкий коридор, доходящий до Волги, при флангах, по большей части не защищенных. Т -34 ездили поперек улиц, и различные жилые здания еще занимали русские.
Рано утром мы последовали за связными, уже разведавшими среди развалин достаточно безопасные маршруты. Что самое важное, они знали, какие улицы были у русских под наблюдением. Эти улицы нужно было пробегать на одном дыхании, по одному. Это было для артиллеристов в новинку, но не так опасно, как мы сначала думали. Не давая русским времени увидеть, прицелиться и выстрелить в бегущего одиночку, солдат уже перебеrал улицу и исчезал в безопасном месте.
Теперь моей батарее приказали оказать помощь - в форме артиллерийской поддержки - нашим северным соседям, чтобы они тоже смогли успешно пробиться к Волге. Мне пришлось перенести наблюдательный пункт, и в районе сплошных сожженных деревянных домов я смог найти несколько подземных помещений с бетонными потолками, которые усилили несколькими слоями шпал из ближайшего депо. Тяжелый физический труд исполняли хиви (добровольные помощники, в основном русские). Неподалеку, отчаянно пытаясь выжить, обитало несколько русских семей без мужчин призывнаго возраста.
Они ужасно страдали от непрерывных русских обстрелов. Всегда тяжело было видеть их смерти или ранения. Мы пытались помочь им чем могли. Наши врачи и санитары старались как можно лучше. Таким образом постепенно они начали нам доверять. Конечно, мы были виноваты в их судьбе, потому что мы подвергли их большей опасности, заняв их безопасные подвалы. Не смотря на это, прошло какое-то время, пока они приняли предложение немецкой стороны, и их вывезли из города с колоннами снабжения.
Нам пришлось оборудовать наблюдательный пункт в балках разрушенного дома, который мы тоже постарались усилить железнодорожными шпалами. Это была верхотура, на которую было трудно забраться. Темный подвал выглядел странно, и туда мало кому нравилось заходить. Хиви избегали подвала и несли потери. Нам было их жаль, потому что их убивали свои же сограждане, и это после того, как всего чуть раньше они избежали смерти от огня немцев. Они, конечно, предлагали нам свою службу добровольно, но не потому что очень нас любили. Если они и шли на такой риск, то делали это лишь чтобы избежать мрачной участи пленного - судьбы, которую они уже испытали, по крайней мере, ненадолго - со всеми мучениями и голодом, когда их гнали по степи, почти как скот.
Как хиви они были в каком-то смысле «полусвободны», получали достаточно еды с полевых кухонь, чтобы набить живот, и неплохо снабжались в других отношениях. Они жили среди нас не так уж и плохо. Некоторые из них наверняка подумывали бежать. Было множество возможностей это сделать, но мало кто исчезал из расположения. Большинство было дружелюбно, трудолюбиво и лояльно к нам сверх всяких ожиданий.
Наша артиллерийская поддержка нем ноги м помогла соседней дивизии. Мы не могли вмешиваться в уличные бои. Там всю работу делали гранаты и автоматы, с одной стороны улицы на другую, с этажа на этаж и даже из комнаты в комнату. Русские упорно дрались за городские развалины - с упорством, превышавшим их и без того впечатляющий боевой дух. Они делали это так успешно, что мы едва могли двинуться вперед. Вряд ли дело было в их системе политического руководства. Как бы оно помогало им в рукопашном бою?
Лишь теперь мы поняли, как нам повезло с первого удара глубоко пробиться в центр города и взять широкий кусок волжского берега Я наконец смог направлять снаряды на крупный промышленный комплекс в секторе нашего соседа. После тщательной наводки снарядов наши 15-сантиметровки прорывали дыры в кирпичных стенах. Тем не менее снести здание не получалось. Лишь с нескольких попыток наши соседи смогли ворваться на завод - перед тем как русские защитники контратаковали после артподготовки. Рукопашный бой на заводском комплексе тянулся целыми днями, но артиллерийскую поддержку пришлось сократить - наши войска были уже внутри.
В других батареях дела шли похуже. Их позиции были на западной окраине города. Русские подозревали, что они находятся там, и подвергали их непрерывному обстрелу. Дерево для строительства блиндажей нужно было искать в самом городе, а потом с трудом доставлять на позиции. 1-й батальон был мне совершенно неизвестен. Когда я пришел с рапортом о прибытии к своему новому командиру, я наткнулся на молодого гауптмана, кото рый раньше служил в З1-м артиллерийском полку.
Он тепло меня поприветствовал. Его батальонный командный пункт находился у водочного завода. Производство было в основном разрушено. Не считая пустых водочных бутылок, в основном сплавленных в слитки стекла, здесь больше ничего не напоминало об алкоголе. Но и здесь были крепкие подвалы, позволяющие безопасное укрытие.
Обращенные к Волге полбатареи были хорошо расположены в развалинах высоких зданий у крутого берега реки. Командой руководил унтер-офицер, живший со своими людьми в подвале. Пост передового наблюдателя стоял недалеко от нас, на лестничной клетке жилого дома. Приходилось быть чрезвычайно осторожными, потому что русские со снайперскими винтовками или даже с противотанковыми ружьями шныряли тут и та, подстреливая множество солдат- одиночек.
Только когда ты знал, какие районы под наблюдением у русских, ты чувствовал себя в развалинах в сравнительной безопасности. Со временем для повышения безопасности было сделано многое - появились предупреждающие таблички, были развешаны экраны, перекрывавшие снайперам поле зрения. Иногда даже рылись глубокие траншеи для пересекающих определенные улицы, находящиеся под наблюдением. Тем не менее нужно было пробираться с осторожностью или - что даже лучше - иметь при себе солдат, которые хорошо разбирались в местности.
Позже на моей новой батарее развернули 105-мм гаубицу, чтобы стрелять по отдельным зданиям в городе к востоку от района вокзала. К месту, где она расположилась, можно было безопасно подойти только в темноте. Орудие несколько раз побывало в серьезном деле, и каждый раз расчет нес потери. Такие задачи можно было выполнять только днем, иначе было невозможно навести орудие на цель. Перед первым выстрелом тоже проходило слишком много времени, потому что гаубицу нужно было силами расчета выкатить из укрытия на огневую позици. Два артиллериста толкали каждый свое колесо, а другие двое упирались плечами в станины.
Пятый член расчета и командир орудия тоже старались как могли, тянули и толкали. До того как первый снаряд вы ходил из ствола, эти солдаты оказывались легкой мишенью. Русские, которые издали видели, что происходит, стреляли из всего, что у них было. Даже когда, казалось, все в порядке и русским приходилось залечь, они продолжали стрелять из минометов. Обычной практикой было как можно быстрее выпустить 30-40 снарядов по домам, занятым русскими, чтобы быстро втащить гаубицу обратно в укрытие.
Во время перестрелки расчет не слышал противника, потому что сам изрядно шумел. Если вражеские минометы точно пристреливались, расчеты замечали это слишком поздно. Вообще, мы мало что могли сделать своими легкими гаубицами. При стрельбе по толстым кирпичным стенам даже наши снаряды с взрывателем замедленного действия их не пробивали. Снаряды с взрывателем, поставленным на удар, только сбивали со стен штукатурку.
Мы стреляли половина на половину - снарядами мгновенного подрыва и с задержкой. Когда нам везло, мы поражали.амбразуру или через дыру в стене слали снаряд внутрь дома. Мы не рассчитывали серьезно повредить здания. Противнику приходилось укрыться от обстрела, так что с последним снарядом, пока защитники не вернулись на свои позиции, наша пехота могла войти в зда ние. Как бы то ни было, по этой теории мы и действовали. В реальности из этих дорогостоящих действий мало что выходило.
Понятно, что пехота просила артиллерийской поддержки, и мы все знали, что находимся в большей безопасности, чем они. Думаю, поэтому наше начальство соглашалось помочь, даже если наша помощь мало что меняла. Почему бы пехотным полкам не применить гораздо более мощные 15-см пехотные орудия, которые давали значительно больший результат, даже стреляя с закрытых позиций? По-моему, у пехоты не хватало воображения на то, чтобы как следует занять свою тяжелую артиллерию.
Когда я под покровом темноты пошел на передовые позиции наших пушек, то застал солдат в подавленном настроении. На следующий день были запланированы такие же действия, и они боялись, что опять что-то случится. Как «новый рекрут на батарее», я почувствовал, что должен принять участие в действиях, и пошел изучать район цели. Я искал самую безопасную позицию для орудия. Я нашел гараж с бетонной крышей. Сбоку туда можно было закатить орудие. Тогда можно было стрелять через отверстие на месте двери. Множество всякого мусора свисало и стояло по дороге, маскируя нашу позицию, но и мешая полету снарядов. И все же позиция показалась мне многообещающей.
Наутро я попытался категорически разубедить моего нового командира от использования орудий в боях за каждый дом. Он согласился - в принципе, - но беспокоился, что это произведет плохое впечатление на пехоту. Никто не хотел показаться сачком или трусом, оставившим все рискованное дело пехоте. Он тоже, и безуспешно, пытался уговорить пехоту использовать их собственные тяжелые пушки. Но, как ни странно, пехота была склонна использовать свои пушки как артиллерийскую батарею, а не сосредоточивая ее для поражения отдельных целей. Это по идее было ее главным делом, подцерживать свои полки во время независимых действий.
То и дело получая прозвище «цыганской артиллерии », артиллерия пехоты не понимала своего главного предназначения - подавления точечных целей. «Вы можете не идти туда, если не хотите», - сказал в конце концов командир. Я был честен и сказал, что не хожу искать опасности, если могу делать свою работу с расстояния,- но особенно тогда, когда не вижу шансов на успех. Конечно, я не обязан быть там все время, но в первой операции в качестве командира-новичка я очень хочу, чтобы меня видели там, на передовой. Я указал, что подготовка к будущей атаке была проведена очень хорошо.
Без особой серьезности я сказал: «Герр гауптман, вы можете все оценить сами. На этот раз все условия хороши, потому что мы можем незамеченными вкатить орудие на позицию, и вы увидите, как мало мы сможем изменить». Он согласился, и мы договорились О том, где мы встретимся. На КП батальона я узнал, что Бальтазара перевели в артиллерийскую школу. Интересно, приложил ли руку к этому переводу его добрый друг Шаренберг? Вполне возможно - если вспомнить, как медленно рассматривался мой рапорт.
Фон Штрумпф был произведен в оберст-лейтенанты после Бальтазара, что делало мое предположение менее вероятным. Почему столь всеми уважаемый офицер получил производство так поздно? Он был лучшим командиром, чем его предшественник, чей стиль командования был едва виден.
Встреча с командиром сработала. Мы дошли до гаража. Все было тихо. Все приготовления тоже были сделаны, но сейчас у меня было неприятное ощущение в животе. Штурмовая группа пехоты стояла готовая захватить назначенный дом. Мы последний раз все обсудили с их лейтенантом. Атака должна была начаться на закате. Первый выстрел был нацелен спокойно и точно. Мы как следует постарались закрепить сошники станин, чтобы орудие не откатилось по бетонному полу. Иначе каждый выстрел превратился бы в каторгу. Из-за опасности получить при первом выстреле Обвал мусора мы удлинили спусковой шнур куском веревки.
«Ладно, давайте, --крикнул я. - Огонь!» Выстрел - и поднялась прорва пыли, все остальное было в порядке. Орудие стояло на месте. Пока его перезаряжали, я снова взглянул в панораму. После этого мы начали быструю стрельбу. Из-за всей этой пыли и разрывов в здании, по которому мы стреляли, я почти ничего не видел. Нос и глаза были забиты пылью. Через несколько снарядов русские ответили минометным огнем, но для нас это была не угроза благодаря бетонному потолку. Адский грохот, который мы создали, разбавили сухие разрывы мин. - Пошли, никакого толку, - сказал гауптман. - Почему? - спросил командир орудия. Мы никогда не выстреливали 40 снарядов быстрее, чем сегодня. Наш огонь на самом деле почти не повредил здание. - Давайте закончим то, зачем мы сюда пришли, - сказал я. И мы так и сделали.
Отстреляв последний снаряд, мы вытащили гаубицу из здания на другую безопасную позицию. Русские теперь знают, откуда мы стреляем, и завтра определенно уничтожат эту позицию. Мы наконец могли отдохнуть, глотнуть водки и покурить под защитой подвала. Я почти не курил, не получал от этого удовольствия, вдобавок курение не помогало отвлечься или расслабиться. В этот раз атака на дом, занятый русскими, провалилась. Чуть позже второпях подготовленная атака без артподготовки оказалась более успешной. Для нас это был последний раз, когда мы применяли гаубицу в уличных боях в Сталинграде. Теперь нам нужно было оттянуть гаубицу обратно на позиции у бани. Ночью к ней подцепят передок, в который запряжено шесть лошадей. Русским, если получится, не дадут ничего узнать. Первым делом мы поставили орудие за домами, чтобы можно было при свете фонариков прицепить передок. Сначала все шло по плану, но в депо орудие застряло на стрелке.
Лошади спотыкались о рельсы. Скоро мы справились с этой проблемой, но она стоила нам драгоценного времени. С гораздо более неповоротливой тяжелой гаубицей возиться пришлось бы куда больше. Опыт всех застреваний, полученный за время службы в 10-й батарее, теперь оправдался: теперь солдаты видели во мне эксперта. После депо местность резко пошла в гору, а силы у лошадей не хватало. Нам пришлось делать короткие передышки, подпирать колеса и начинать впрягаться в тросы. К первым лучам рассвета мы наконец закончили подъем и оставили орудие на холме среди домов вне поля зрения русских, чтобы позже наконец поставить его на позицию. Если бы у нас не получилось все это сделать с первого раза, орудие пришлось бы бросить. Наконец передок, лошади и солдаты уехали,чтобы прийти снова следующей ночью. Конечно, если русские не обнаружат тем временем наше орудие и не уничтожат его огнем артиллерии. На войне приходится надеяться на удачу.
Две мои русские пушки у Волги заработали четкое очко на свой счет. Почти каждый день на закате русские посылали вниз по реке канонерскую лодку, оборудованную двумя башнями от Т -34 - быстро засыпать снарядами наши позиции. Хотя особого ущерба она не наносила, но была источником беспокойства. Мои артиллеристы много раз ее обстреливали. На этот раз мы пристрелялись по определенной точке, через которую всегда проходил «монитор». В этот день лодка дошла до нужной точки, оба орудия одновременно открыли огонь и попали. Поврежденная лодка встала у волжского острова и смогла открыть ответный огонь. Пушки мгновенно ответили. Лодка быстро затонула.
Из-за примечательности этой, в общем-то, обычной дуэли она была упомянута в « Вермахтсберихт» 10 октября 1942 г. Несколько человек из моей «береговой обороны » получили Железные кресты, чему, они, конечно, обрадовались. Солдату тоже нужна удача - и считается только успех. Достижения невезучих в счет не идут. В то время как в секторе нашей дивизии ситуация по степенно улучшилась, когда последние здания и улицы с высокими потерями были взяты, к северу от нас все выглядело куда более бледно.
В частности, за крупные промышленные комплексы - тракторный завод «Дзержинский », оружейный завод «Красные баррикады» и сталелитейный завод «Красный октябрь» и другие - русские сражались безжалостно, и взять их не удавалось. И наступающие, и защитники были безнадежно заперты вместе в разрушенных цехах, где русские, лучше знающие обстановку, имели преимущество. Даже специальные саперные части, пущенные в ход, не могли переломить ситуацию.
Однако Гитлер уже хвастался: Сталинград взят. Чтобы взять город полностью, нужны были крупные свежие силы, но таких у нас больше не было. Мы откусили больше, чем могли прожевать. На Кавказском фронте события шли тоже не так, как мы планировали. Германия дошла до предела своих возможностей, а враг еще не ослабел - напротив, благодаря американской и союзной помощи он становился сильнее. Семьдесят первая пехотная дивизия готовилась к позиционной войне вдоль Волги и готовилась к надвигающейся зиме. Мы надеялись, что в наступающем году нас сменят свежие части. Было очевидно, что нашим малочисленным дивизиям требовалась передышка и переформирование. Все, кто еще был жив, были бодры и мечтали провести лето во Франции. Снова заработала система отпусков, приостановленная на время кампании. Почему он не выслужился до больших чинов? было в этом что-то неправильное. В отношении шписа я не был так уверен. Он был профессиональным солдатом, который знает, как иметь дело с вышестоящим начальством любого ранга. Он точно знал, как себя вести с молодым обер-лейтенантом вроде меня.
Единственной его проблемой было то, что я видел его насквозь. Лейтенантом я кое-чему научился, пока служил под командованием Кульмана, чей хитрый шпис пытался обвести меня вокруг пальца, а Кульман ему не препятствовал. Я быстро узнал, что в защите своих интересов можно полагаться только на себя. Это непросто, когда тебе 19-20 лет. Шпис на 2-й батарее явно разочаровался во мне с первой встречи. Я не выказал никакой благодарности за лишнее вино и сигары на обеденном столе. Напротив, я отклонил все предложенные добавки. Я жил на стандартном пайке обычного солдата на батарее. То же относилось к бакалейным товарам. Солдаты у передков имели возможность дополнить свой рацион - личныЙ или групповой, - когда бы им ни хотелось. И это при том, что в степи вокруг Сталинграда ничего нельзя было найти, кроме пары дынь, да и то не в это время года.
Во многих русских домах в центре стояла большая кирпичная печь, проходящая через несколько этажей, обогревающая прилегающие комнаты и используемая для готовки пищи. Окна, на зиму оборудованные дополнительным стеклом, не открывались. Между слоями стекла для теплоизоляции были насыпаны опилки. В комнаты доходил лишь слабый дневной свет. Были проблемы и с гигиеной. В сильные холода воды было мало.
Стирка и личная гигиена сокращались до минимума. Тем не менее обитатели дома показались нам чистыми. Они делали для нас все что могли и были дружелюбны. Они сделали вкусную еду из наших припасов, так что хватило и им самим. В основном их интересовал наш «коммисброт» И консервы. Мы завоевали доверие русских детей шоколадом и конфетами. Когда мы проснулись на следующее утро, солнце уже светило и ярко блестел снег, отражая свет в нашу комнату через небольшое окно. Только одного из нас кусали клопы - того, кто спал на столе. Мы решили, что это справедливо - он и так занял лучшее место.
Жизнь солдат не была самой важной вещью для Гитлера, когда он думал о будущем. За катастрофу в Сталин граде во многом стоило винить Геринга. Он не мог выполнить свое обещание перебрасывать по воздуху столько припасов, сколько было нужно, - и ОН это знал еще до того, как обещал. Он деградировал, превратившись в напыщенного пустомелю, накачанного наркотиками. Забираясь вместе с Боде в транспортный самолет Ю-52 на ростовском аэродроме, я был вынужден протиснуться мимо большого, надежно принайтованного ящика с бумажной наклейкой «Рождественские поздравления командиру крепости Сталинград генерал -оберсту Паулюсу» . Я счел надпись безвкусной и неуместноЙ. По мне, крепость - тщательно выстроенная оборонительная позиция с безопасными убежищами и подходящим Оборонительным вооружением, а также с достаточным количеством припасов. В Сталинграде ничего этого не было! В целом Сталинград был бардаком, который стоило как можно быстрее привести в порядок. Думаю, в ящике была выпивка и закуска для больших чинов... по вполне понятной причине. Теперь, когда войска в окружении голодали, этот широкий жест был не к месту, был непозволителен и даже провоцировал на неповиновение.
Несколько часов прошли в ожидании, приправленным опасливым любопытством. «Юнкерс» летел над заснеженными полями, медленно набирая высоту, потом падал вниз как лифт, повторяя все это снова и снова. Не могу сказать, что моему желудку это нравилось. Я не привык летать самолетом. Слева я видел горящие сараи, дома и густой дым от горящих нефтяных баков. «Тацинская, - сказал летчик. - Аэродром, откуда снабжается Сталинград. Мы его называем Таци. Русские недавно раскатали нас своими проклятыми танками - весь аэродром и все, что вокруг. Но теперь мы его отбили». Вскоре мы приземлились в Морозовском, на другом аэродроме снабжения. Русские и здесь были близко. Был слышен артиллерийский огонь и лай танковых пушек. На летном поле к бомбардировщикам и истребителям подвешивали бомбы. Я слышал, как кто-то сказал: «Они сейчас быстренько подпрыгнут и разгрузятся вон там, на Ивана». В отдалении были слышны разрывы. Все вокруг нервничали
Вокруг снова зажужжали слухи: «Мы уже прорвали Окружение. Русские бегут, как раньше... » Я хотел этому верить, особенно после того как увидел эти уверенные в себе войска. Моя вера в то, что этот кризис мы преодолеем, крепла. Правда, неизвестная мне в то время, ввергла бы меня в уныние и, скорее всего, удержала бы меня от того, чтобы лететь в Сталин град. Я ждал, что б-я танковая дивизия со своим отличным вооружением войдет в танковую группу Гота для наступления на Сталинград. Но их вскоре превратили в «пожарную бригаду" для того, чтобы ликвидировать прорывы русских в районе Тацинской, направленные на Ростов.
Вдоль Чира шли отчаянные бои. Танковый корпус генерал - полковника Гота, со сравнительно слабыми танковыми частями, пытался с юга прорвать кольцо окружения вокруг Сталинграда. Они смогли подойти к «котлу» на 48 километров. Затем у них закончилась движущая сила. Последняя надежда 6-й армии на освобождение была утеряна. Гибель стала неминуемой. Танки Гота были все нужны на угрожающем югозападном фронте. В сущности, Сталинград уже сдался бы еще до Рождества. Тогдашняя моя уверенность может по казаться наивной, и, наверное, такой и была - но я всегда был оптимистом. Такой подход делал жизнь легче. Он позволил справиться с ужасами войны, со страхом быть убитым или искалеченным, и даже с ужасными годами советского плена.
После обеда мы попытались вылететь еще раз: на этот раз в составе трех Хе-111 мы под прикрытием об лаков долетели до Дона. Над рекой облака неожиданно исчезли, и на нас сразу обрушились русские истребители. «Назад, в облака, и - на Морозовскую, хватит на сегодня!" - сказал летчик. В тот день обнаружилась еще одна возможность улететь в Сталинград: началась заправка и дозагрузка большой группы Хе-111 с контейнерами снабжения под брюхом. Тем временем стемнело. На этот раз полет прошел без проблем. Я видел Дон, тут и там изредка поднимались сигнальные ракеты. Из-за артиллерийского огня было прекрасно видно, где проходит передовая у обеих сторон. После этого самолет начал снижение, включились посадочные огни, и шасси соприкоснулось с землей. Но самолет снова начал взлет, набрал скорость и развернулся. Я пролез через ящики к пилоту. - Я думал, мы уже там, - сказал я ему. - И слава богу, - ответил он.
Русский самолет прошмыгнул между снижающимися «Хейнкелями» И сбросил бомбы на посадочную полосу. Левое колесо моего «Хейнкеля» попало в воронку в мерзлой земле, и летчик с трудом смог снова поднять машину в воздух. Теперь речь шла о посадке на брюхо, но не з-десь, на местном аэродроме Питомник внутри кольца окружения, а в Морозовской. Кто знает, что будет, если пытаться садиться здесь. Другое колесо, или, вернее, его стойку, заклинило.
Вручную оно не выпускалось. - Черт! - сказал летчик. - Лучше уж прыгать с парашютом! - Они обсудили возможность прыгать с парашютом. Я, как пассажир, не был рад это слышать, потому что на меня парашюта не было. Я начал беспокоиться. Стоит ли мне лететь на свой страх и риск или проще застрелиться? Ну, летчики тоже не представляли, как они будут прыгать - потому что раньше они этого ни разу не делали. Может быть, остается шанс безопасно проехаться по обледенелой полосе. Я даже отчасти успокоился. Когда мы садились в Морозовской, мне уже казалось, что все в порядке и меры предосторожности - только перестраховка. «Очистить нижнюю гондолу, стальной шлем надеть, спиной упереться во внешнюю стенку". Потом самолет накренился влево. Он ударился о землю и разломился.
Я сидел в оцепенении, пока не почувствовал струю холодного воз-духа, идущую в фюзеляж снаружи, и не услышал голоса: «Все в порядке? Выходите!» Все левое крыло, включая двигатель, было оторвано, нижняя гондола была смята, а передний стеклянный купол - разбит. Я схватил свои вещи, включая курьерскую сумку с почтой, и вылез. Подлетели пожарная машина и «Скорая помощь», но мы были невредимы, а самолет не загорелся.
Как и ожидалось, «Хейнкель» заскользил по льду и потом разломился. На мягком грунте такого бы не произошло. «Снова чертовски повезло» , - подумал я, но на этот раз смерть прошла совсем близко. Собственно, я был удивлен, что события дня не отразились на мне сильнее. Я всего лишь устал и лег спать на столе в комнате, смежной с пунктом управления полетами. Но до того мне предложили еду и много алкоголя - все лучшего качества. Летчики были само гостеприимство. «Когда у нас кончатся припасы, война кончится.
С нашими связями жажда и голод нам не грозят... » В середине ночи меня вырвали из сна. Беспокойство, крики, хлопающие двери, шум моторов: «Морозовскую эвакуируют! Русские на подходе!» Снаружи закипела бешеная активность. Все что можно увязывалось и бросалось в кузова грузовиков. Я подхватил немного деликатесов, включая французский коньяк, и начал расспрашивать о следующем вылете на Сталинград.
Сталинград? Пошел ты со своим Сталинградом. Отсюда больше никто не полетит. У нас тут и без того хватает беспокойства. Какого черта тебе нужно в Сталинграде? - спросил один офицер. - И что мне теперь делать? - Или прыгай в грузовик, или поищи самолет, но са- молеты все для летчиков, так что тебе, наверное, не повезет. Кто-то еще наорал на меня: - Куда? Все равно куда! Проваливай отсюда - или хочешь устроить русским торжественную встречу? Я бесцельно бегал туда и сюда, никого не узнавал и не нашел ни одного четкого ответа. Тут в пункте управления полетами доложился еще один пилот. - у вас не найдется для меня место? - спросил я его, не надеясь на ответ. - Если не боитесь холода, то я лечу на «клемме», у него открытая кабина.
Мы приземлились в Ростове; опять Ростов. Как теперь добраться до Сталинграда? При пасы теперь доставлялись черезСальск. Где находится этот Сальск? Как туда попасть? Антикварный Ю-86 с двигателями, конвертированными с дизельного топлива на бензин, вез в Сальск запчасти и мог забрать и меня. Куда девался Боде? Долетел ли он до Сталинграда? Вернулся ли он на батарею? Стоит ли батарея на старом месте? В Сальске базировались эскадрильи Ю-52. Большинство еще рассчитывало на "тетушку Ю" . Мои путевые документы начали вызывать некоторые сомнения. Меня почти обвинили в том, что я брожу туда-сюда за линией фронта вместо того, чтобы вернуться к своим людям или присоединиться к пожарной части. Только сумка с курьерской почтой придала убедительности моим словам.
Когда я пытался найти место в большой казарме, чтобы согреться, один летчик сообщил мне, что хочет доставить меня в Питомник. Большая группа Ю-52 собиралась после наступления темноты прорваться внутрь кольца окружения. В одном из них, полном бочек с топливом, я нашел сидячее место за прозрачным колпаком, сбоку от места радиста. Я бросил рядом с собой свой мешок с продуктами, в котором была и курьерская сумка. По чта уже давно потеряла всякое отношение к последним новостям. Под нами появился Дон. Мы начали снижение к аэродрому Питомник.
Радист нервничал и указал на небольшую дырку в фюзеляже: Двухсантиметровая зенитка, наша. . . черт... ЧЕРТ!!! - крикнул он пилоту. - Один такой в бочку с топливом, и мы зажаримся! - ответил он. - И что теперь? - спросил я, не надеясь, что мне ответят. Самолет покатился по земле. Снова русские прошмыгнули сквозь наш строй и сбросили бомбы на посадочную полосу. Наши зенитки стреляли в промежутки между нами. Но в конце концов все обошлос. Я наконец «счастливо прибыл» в сталинградский « котел ». Самолет добежал до края аэродрома. Открылись люки, и экипаж стал сам выталкивать из самолета бочки с горючим. Я вылез на крыло, попрощался с ними и огляделся. Поперек полосы шли к нам, спотыкаясь, оборванные, плохо одетые раненые солдаты. Они отчаянно пытались попасть на самолет и улететь.
Но летчики уже закрыли люки, и все три мотора заревели. Крики, команды, чьи-то слова «мы не хотим здесь остаться насовсем!» были последним, что я услышал от летчиков. Двигатели взвыли, и самолет двинулся с места. Они взлетели по собственной инициативе, не имея никаких указаний и не связавшись с пунктом управления полетами. Самолет исчез в темноте, и кричащие раненые, которые не один раз пытались ухватиться за самолет, тоже исчезли. Несколько их ползало в снегу на четвереньках, ругаясь и хныча. Они были грязными, неопрятными, заросшими бородами, изнуренными, в пропитанных кровью повязках, обмотанными тряпками как цыгане и совершенно забывшими о дисциплине.
Я побродил по округе и наконец нашел глубокий блиндаж со входом, завешенным плащ-палаткой. Вокруг были вспышки зенитного огня и разрывы бомб. Я вполз в блиндаж, где меня встретила вонь немытых тел и остатков еды. Встретили меня враждебно. «Откуда? Куда?» Когда я описал свои приключения, надо мной посмеялись.
Вы, наверное, совсем свихнулись, герр оберлейтенант. Теперь, как и все мы, вы по уши в дерьме - по самые уши. Обратные билеты положены только раненым - без головы, без ноги и так далее, и при этом Нужно еще найти себе самолет! - сказал один штабс - ефрейтор. В его словах не слышалось никакого нарушения субординации - скорее сожаление. Это было просто катастрофическим завершением отпуска. Насколько все было хорошо в начале, настолько ужасно все было в конце. По крайней мере, в Питомнике царил абсолютный хаос. Никто никому не отдавал четких приказов, и беспомощные, отчаявшиеся раненые лежали и бродили где угодно.
Как там наши танки, они уже пробились? - Это было ранним утром 29 декабря 1942 г. Наши танки намертво встали в колеях многими днями ранее. Наступление для прорыва сталинградского окружения с юга было слишком слабым с самого начала. Еще один случай, когда у наших войск оказалось недостаточно сил, чтобы достичь желаемого. Несмотря на это, разочарованные солдаты в бункере не ожидали падения 6-й армии. Снаружи беспрерывно рвались бомбы.
Я снова и снова спрашивал себя, умно ли было возвращаться в Сталинград. Я пытался избавиться от мрачных мыслей. Когда на следующее утро я проснулся, солнце светило на степь с совершенно чистого неба. Блеск снега ослепил меня. Выйдя на свет из темного блиндажа, я с трудом мог открыть глаза. Жуткая ночь закончилась. В небе были немецкие истребители, а русских самолетов видно не было. Я попрощался с хозяевами и пошел к пункту диспетчерской службы. Там все передвигал ось бегом.
Поскольку я вез курьерскую почту, до командного пункта 6-й армии в Гумраке мне вызвали машину. Командный пункт был кучкой встроенных в склон бревенчатых хижин. Там все было наполнено шумом управленческой работы и общим гвалтом - щелкали каблуки, резко вскидывались руки, отдавая честь. Почту приняли - но, думаю, она не имела никакой ценности. Мне сказали подождать. Слушая обрывки телефонных разговоров, я понял, что сейчас они пытаются создать из ничего новые «аларменхаЙтен » .
И туда им были нужны офицеры. Желай я такой карьеры, я пошел бы в «пожарную часть» еще в Харькове, где условия были куда лучше. Я тихо выскользнул наружу, не привлекая ничьего внимания. В перегретом блиндаже было душно. Снаружи лежал снег и было минус двадцать. Закинув ранец за плечо, я пошел по следу колес в сторону летной школы. Местность была мне знакома, даже теперь, когда везде лежал снег. Проезжавший мимо грузовик подвез меня.
Я шел почти по той же дороге, что и 14 сентября, во время первого визита в город. Орудийные позиции моей 2-й батареи были все на том же месте. Когда я появился в подвале бани - естественно, я был встречен множеством приветственных возгласов. Боде прибыл за много дней до меня. Он все сделал с первой попытки и рассказал остальным, что если «Старый» вскоре не приедет, то не появится вовсе. Это значит, он - все, он свое получил. Вспомните - мы взлетали в одно и то же время. Боде был всего на несколько лет младше моих двадцати двух, но для солдат я был «Старым». Содержимое ранцев, которые привез Боде, давно поделили и съели. Их поделили честн, но с ними разошлись и мои личные вещи, оставшиеся на батарее, когда я уехал в отпуск. Было в этом какое-то смутное неудобство. Поскольку я «воскрес», то через ординарца мне все вернули. Я был им благодарен. В войну люди думают и, поступают более практично. В любом случае я был даже рад оказаться в «знакомом окружении».
Скоро я отправился на наблюдательный пункт, взяв свой ранец с продуктами, потому что там ничего не получили из ранцев Боде. Причиной для этого было названо то, что со времени моего отсутствия там и так получали специальные пайки, якобы за нахождение в большей опасности. На позиции для передков едят куда больше, подумал я, - до того, как еда попадает на передовую. Я с самого начала счел это объяснение преувеличенным и пристрастным, но ничего не сказал, потому что сначала хотел услышать, что скажут мне. Собственно, мой заместитель, лейтенант с другой батареи, действительно назначил обильные лайки наблюдательному пункту - а значит, и себе.
Во время обычных боевых действий от солдат на наблюдательном пункте требуют больше, чем на огневых позициях или даже в обозе. Но здесь, в Сталинграде, мой НП жил более комфортно. Чтобы избегать недовольства, нельзя заводить любимчиков, особенно когда припасы строго ограничены. При том что я во время отпуска растолстел, с первого дня в окружении я сидел на здешнем голодном паЙке. Солдаты на батарее жили так уже месяц. Я не отпускал от себя мешок с едой, потому что нужно было как следует подумать, как его разделить.
Первым моим приказом было абсолютно равное питание для всех солдат батареи. Дальше я доложил о вступлении в обязанности командиру батальона и также уведомил командира полка о своей помолвке. Хотя встречали меня с радостью, командир полка хотел знать, почему я не обратился к нему за разрешением жениться. В конце концов мне пришлось идти к нему на доклад, и я был слегка озадачен. Я извинился, но указал, что не знал об этом, и, кроме того, отправляясь в отпуск, не знал, что он закончится помолвкой. Это было спонтанное решение, случившееся потому, что подвернулась такая возможность. Подполковник фон Штрумпф слегка подобрел и выслушал мою историю. Я рассказал о семье своей будущей жены и обещал, что обращусь к нему за разрешением жениться, когда будет планироваться день женитьбы.
Положение на фронте дивизии по Волге оставалось сравнительно спокойным. Возможно, общее положение дел в окружении и было лучше, чем думали многие. Если бы только со снабжением было получше! За исключением пары больных желтухой, которые были сразу же эвакуированы на самолете, на батарее за время моего отсутствия потерь не было. Причина такой хорошей жизни на батарее была в том факте, что она стояла далеко на востоке, на безопасных позициях в городе. Большая часть лошадей и ездовых была даже не внутри «котла». Их отослали далеко, западнее Дона, в район содержания лошадей, потому что для позиционной войны они были не нужны. Прошлой зимой у нас было много неприятных моментов, связанных с лошадьми. Теперь за ними в колхозе хорошо смотрели и кормили.
На западной стороне города в балке расположился наш обоз, со шписом, полевой кухней и казначеем. Не многие имеющиеся здесь лошади использовались для подвоза боеприпасов или перемещения пушек. После того, как меня в отпуске хорошо кормили, теперь я постоянно страдал от голода - как и все остальные. Свой мешок с едой я пожертвовал в пользу спонтанно собравшегося празднования Нового года, каждому на батарее досталось по чуть-чуть. Этот жест был хорошо встречен, хотя каждому и досталось так мало. Всех свободных от службы пригласили в большой уютный подвал, где располагался командный пункт. Кофе и алкоголя еще хватало. Мы надеялись, что 1943-й будет к нам больше расположен.
Из - за разницы во времени русские прислали яростный «фейерверк» ровно В 23.00 по германскому времени, так сказать, поздравив нас с Новым годом. В качестве меры предосторожности я послал своих артиллеристов на позиции. Возможно, это еще не все. Поскольку снарядов не хватало, мы не ответили, но вечер в любом случае был испорчен. Первого января командир батальона устроил офицерам прием со шнапсом. На этих празднествах другой выпивки не было. От нашей батареи на приеме был тольКО я, потому что лейтенант после приглашения получил другие задачи.
Пьянка была ужасная. В конце я был пьян просто в сосиску. Обычно в меня вмещается очень много. И куда тяжелее, чем пить, было наутро общаться с адъютантом - мои солдаты утром привезли меня к нему на ручных санках. Они никогда меня таким не видели. Но первое раздражение вскоре сменилось печалью, когда на следующий вечер в лестничную клетку на водочном заводе попала бомба. Штаб батальона был там, в подвале. Туда был приглашен дивизионный католический священник. Они как раз провожали его, когда его, командира батальона и адъютанта постигла эта участь. Все трое погибли.
На следующий день батальон принял молодой гауптман из дивизионной моторизованной артиллерии, мы его не знали. Когда я возвращался обратно на мой командный пункт после первой встречи с ним, мне в руку попал снарядный осколок. Я надеялся на хейматшус (ранение, служащее основанием для отправки домой), но это была лишь царапина. Мне даже не пришлось идти к медику. Новый гауптман был приятным парнем, ровным в общении и дружелюбным, хотя, возможно, слегка наивным. Когда он вскоре посетил меня на моем чудесном КП, он пожаловался на то, что голоден, и без смущения попросил что-нибудь на завтрак к той порции водки, что я ему предложил. Я был ошеломлен: хотя в обычных обстоятельствах это было вполне в порядке вещей, в окружении, где все голодали, об этом не могло идти и речи.
Из ниши у своего спального места я достал ему кусок колбасы и кусок хлеба и приказал вестовому накрыть нам стол. Этого было немного. Гауптман быстро и со здоровым аппетитом все это съел, и, когда мы выпили еще немного водки, он спросил, почему я не ел с ним. « Вы едите мою дневную пайку - и что после этого есть мне?» - был мой довольно невежливый ответ. На второй батарее не было гостевых пайков. По ди пломатическим причинам я в любом случае не мог есть с ним. Солдаты ждали, чем закончится дело.
Наш новый командир не был грубияном. Он никак не отреагировал и доел то, что перед ним лежало. Мы немного поговорили о том о сем и расстались в довольно хорошем расположении духа. Той же ночью связной принес от него немного еды - ровно столько, сколько он съел утром. С тех пор он никогда не ел на батареях, ранее принимавших его со всем гостеприимством. Мои профессиональные отношения с ним из-за этого инцидента не пострадали. Он был хорошим парнем, просто не всегда думал как следует.
Почта еще работала. Я писал письма много и часто и получал письма из дома. Неожиданно на батарее начались волнения. До сих пор шли разговоры о прорыве. Эту идею обсуждали с самого начала окружения, когда я был еще в отпуске. Тогда у прорыва были хорошие шансы на успех, но теперь мы были усталыми, голодными и измотанными, и у нас не было горючего и боеприпасов. И все же оставался некоторый стимул. На батарею пришли три грузовика «Шкода» И два трехосных грузовика «Татра».
Эти грузовики были нужны для перевозки пушек, боеприпасов, полевой кухни и самого необходимого оборудования связи. Мы даже получили с ними немного снарядов, так что теперь было по 40 снарядов на орудие. Больше доставр1 снарядов не предвиделось. Сто шестьдесят снарядов было лучше, чем ничего, но с таким количеством Сталинград не завоюешь.
У нас было следующее правило: по проверенным на практике наставлениям, на подавление вражеской батареи было нужно 120 снарядов, и вдвое больше - для полного уничтожения. Могли несколько лишних снарядов оправдать существование нашей 2-й батареи? Первую уже расформировали и отправили в пехоту, развернув вдоль Волги. Оттуда забрали настоящую пехоту и отправили в степь. Заполнение прорех на передовой началось давно, но смешивание разных родов войск и разного оружия скорее ослабляло нашу способность к сопротивлению, чем усиливало. Когда дойдет до боя, нужны надежные соседи, которые не бросят тебя.
Напряженная подготовка к прорыву вновь подняла наши надежды. Командир нашего корпуса, генерал фон Зейдлиц, считался душой идеи прорыва, а вот Паулюс все колебался. Находились даже такие, что заявляли, что Паулюс больше не в котле. Во всяком случае, его никто не видел. При попытке прорыва, на этом все сходились, потери будут высоки. И все же это было лучше, чем ждать у моря погоды в этом чертовом окружении.
Нашу 71-ю пехотную дивизию предложили на завидную роль «заместителей героев», поскольку она располагалась на сравнительно спокойных позициях у Волги и не проявила ни малейших следов распада. Импровизированные «пожарные части» нужно было везти в степь на грузовиках.
Пеший марш был слишком изнурителен для истощенных людей, и их бы надолго не хватило. И вот мои грузовики исчезли и не вернулись, хотя вернулось несколько выживших. Они были контужены и замерзли до полусмерти. При том, что этих солдат - совершенно неопытных в роли пехоты - ничему не обучили и даже не объяснили задачу, их вывезли прямо в степь. По дороге головной грузовик был подбит русским штурмовиком. Идущий следом поймал снаряд танковой пушки.
Фронт был воображаемой линией, проходя щей просто по снегу. Он был объявлен "главной линией обороны", на которую могут при нужде опереться передовые пехотные части. У большинства солдат не было зимней одежды. Они носили тонкие шинели и кожаные сапоги, в которых промерзала каждая косточка. Они рыли в снегу норы и, где можно, строили снежные хижины, чтобы согреться.
Офицеров - беспомощных и в основном необстрелянных - к ним назначали редко. Солдаты не знали друг друга, не имели личных отношений между собой, и всякая уверенность в соседе исчезла. Как только наступающие русские солдаты обнаруживали серьезное сопротивление, они просто вызывали свои Т-34 и расстреливали наспех выстроенные укрепленные точки, разнося их на куски. Тех, кто оставался жив, перемалывали танковые гусеницы. Разбросанные останки окрашивали русскую степь в красное.
Даже когда русские не атаковали, наши линии обороны иногда исчезали сами. Люди голодали, их выставили на мороз, у них не было патронов, и - к лучшему или худшему - они зависели от милости превосходящих сил русских. Боевой дух был низок как никогда. Эти новые сбродные части распадались и несли огромные потери. Соседей справа и слева никто не знал, и некоторые солдаты просто исчезали в темноте, чтобы появиться в своих старых частях. Даже многие обстрелянные пехотинцы подцавались этому искушению и исчезали в подземном мире разрушенного города.
Солдаты, сбежавшие с фронта, не выглядывали из города. Разрозненные солдаты из разбитых частей и бежавших обозов, все без командования, малыми и большими группами стремились в Сталинград. Они искали спасения в подвалах разрушенных домов. Там уже были сотни раненых и больных солдат. У военной полиции не было возможности вытащить из этой смешанной массы годных к бою и отправить их обратно на фронт. Лишь для того, чтобы найти еду, покидали свои норы эти так называемые «крысы».
Командиры нетронутых частей - как и я - снова и снова получали приказ направить людей в пехоту. Мы не могли отказаться. И все, что мы могли сделать, - посылать не лучших, а, напротив, слабых и недисциплинированных, какие есть в любой части. Мне их было, конечно, жаль, - но моей обязанностью было как можно дольше сохранить батарею боеспособной. Успешный прорыв из окружения был более невозможен. Русские непрерывно сжимали вокруг нас кольцо. Русские неустанно давили на город своими свежими дивизиями. Многие мысли пролетали в голове - быстрая смерть от рук неприятеля или, может быть, от собственной руки.
Наши части раз за разом прочесывались на предмет людей, которых можно отправить на фронт. Я следил за тем, чтобы никто не был послан в эти отряды самоубийц дважды. Было даже два сумасшедших, которые вызывались добровольцами, чтобы сбежать от ежедневного голода на батарее. Это были истинные наемники - их было трудно убить. Они были хорошими ребятами, и почти всегда у них все получалось. Они даже знали, как из влечь маленькую пользу из большой катастрофы.
В неразберихе отступления у них часто получалось найти еду и выпивку. Они подбирали многие полезные вещички из разбитой техники, брошенной на обочинах. В отличие от «крыс», они всегда возвращались в свои части, потому что чувствовали сильную связь с товарищами, и часто делились с ними добычей. Эти бойцы в нашей части набрали большой опыт, благодаря которому они продержались в боях дольше других. Наши неопытные солдаты отправлялись на Волгу - где ничего не происходило - для беззаботной службы. Испытанные в боях офицеры и солдаты собирались и отправлялись на запад встречать русский натиск. Таким образом, наш командир дивизии смог сохранить дивизию и не дать ей начать рассыпаться. Все это поднимало наш боевой дух и предотвращало ненужные потери, как часто случалось во второпях собранных «аларменхаЙтен» .
Аэродром У Питомника мы потеряли 14 января 1943 года. Это практически прекратило и без того неадекватно скудное снабжение. Сопровождения транспортных самолетов истребителями больше не было. Небо над Сталинградом контролировали русские самолеты. Нам сбрасывали контейнеры снабжения с боеприпасами, едой и медикаментами. Естественно, этого мизера и близко не хватало для снабжения армии минимальным количеством еды, чтобы не умереть с голоду. Многие из контейнеров, сброшенных на парашютах, промахивались мимо цели и падали рядом с русскими -нередкий случай. Другие, которые удавалось обнаружить, не сдавались, как было приказано, а те, кто их нашел, оставляли их у себя.
«Котел» теперь съеживался с каждым днем. Армейское руководство пыталось поддержать наш боевой дух быстрыми повышениями по службе и раздачей медалей. Несмотря на все превосходство противника, армия в эти дни разрушения совершала просто нечеловеческое усилие. Каждый день мы могли слышать, как тот или иной угол котла попадал под тяжелый обстрел русской артиллерии. Это означало, что там вскоре начнется атака и зона окружения еще сократится.
Нам стало известно из множества сброшенных на нас листовок, что русские предложили -армии капитулировать. Завися в своих решениях от фон Манштейна и Гитлера, Паулюс ответил отказом - как и ожидалось. Что он чувствовал и что он думал лично, осталось неизвестным. У нас не было ощущения, что нас ведет во всем превосходящий нас командующий армией, хотя каждый чувствовал, что теперь нам необходимо энергичное руководство.
В жестоком холоде степей вокруг Сталин града больше ничего нельзя было сделать. Линия фронта становилась все тоньше, и приходилось переходить к обороне только узловых «шверпунктов». Может быть, нам и самим нужно было окопаться в городских развалинах, чтобы получить лучшую защиту от обстрела и от противника. По-моему, слишком мало можно было сделать для защиты нашей «цитадели». у окруженной армии теперь было три возможности: 1) как можно скорее прорваться наружу; 2) сопротивляться со всей сосредоточенностью столько, сколько нужно, чтобы ослабить противника; 3) капитулировать, как только сопротивление станет бесполезным.
Паулюс не выбрал ни одного из этих трех, хотя он, как командующий армией, отвечал за своих солдат. Когда я последний раз пошел навестить свою полубатарею на Волге, я заглянул в подвал универмага на Красной площади, где в сентябре располагался штаб батальона из нашей дивизии. Мне повезло наткнуться на оберста Роске, который командовал своим пехотным полком с большим умением и профессионализмом. Я несколько раз работал с ним и был впечатлен его молодой энергичностью. Мы немного поболтали. Он считал, что воздух в «геройском подвале» нам не подходит. По мне в беготне по универмагу было что-то нереальное.
По остаткам города еще бродили самые странные слухи: германский бронированный кулак готовится прорвать снаружи кольцо окружения. Такова была причина лихорадочных атак русских и их предложения о капитуляции. Все, что нам нужно было делать, - это продержаться еще несколько дней. Откуда должны были взяться эти танки, если они в декабре не смогли даже приоткрыть «котел»? Все метались между надеждой и отчаянием. В это время был потерян последний аэродром в Гумраке. ИЗ степи и из Гумрака в город хлынули бесконечные обозы разбитых дивизий. Неожиданно стало возможно найти немного топлива. Непрерывный поток машин катился в город.
Серые автобусы, удобно оборудованные внутри как мобильные командные пункты или управления армейских служб, создавали впечатление, что в городе завелись автобусные маршруты. Колонны грузовиков везли в городские подвалы продукты, алкоголь, канистры с бензином и патроны - явно какие-то незарегистрированные обменные фонды. Упитанные казначеи в чистенькой форме зорко следили за своими сокрови щами и исчезали, лишь когда над транспортным потоком показывался русский самолет. «Откуда у них все это и почему они все это только сейчас везут?" - со смесью зависти и горечи задавались вопросом солдаты, потому что у них неделями ничего не было. Жилье в городе становилось редкостью. В просторном подвале под моим командным пунктом у нас еще было место принять несколько человек.
Спустя несколько дней в город с запада стала прибывать измученная пехота. Там было много раненых, и многие были обморожены. Температура в те дни не поднималась выше минус 20, чаще было значительно холоднее. Хромые, со впалыми щеками, грязные и кишащие вшами, солдаты медленно ковыляли в городе. У некоторых не было при себе оружия, хотя они и выглядели боеспособными. Распад армии явно был не за горами. Русские пробились с юга к Царице. Несмотря на приказ не сдаваться, уже имело место несколько локальных капитуляциЙ. В основном перепуганные штабы - но хватало и остатков боевых частей, сдавшихся без сопротивления. Были случаи, когда командиры дивизий сдавали свои секторы. Наше сопротивление больше не имело смысла. Паулюс вряд ли вообще чем -то управлял. Он оставался в своем подвале универмаrа, сидел и ждал.
Безнадежность положения армии вряд ли была тайной даже для него. Наша 71-я пехотная оказалась втянута в водоворот событий у Царицы. Когда наш командир, генерал фон Хартман, увидел, что конец дивизии близок, линии управления перепутались или вообще порвались, армия и корпус теряет контроль над ситуацией, и просто потому, что продолжение боевых действий становилось все более бесполезным, он решил выбрать достойный - возможно, даже с честью - выход из ситуации.
К югу от Царицы он забрался на железнодорожную насыпь и взял у сопровождавшего его солдата заряженную винтовку. Стоя во весь рост, как мишень на стрельбище, он стрелял по атакующим русским. Фон Хартман какое-то время продолжал стрелять, пока его не настигла вражеская пуля. Ему повезло, и он не был ранен, что превратило бы плен в сущий ад, - и в конце концов он все равно умер бы мучительной смертью.
Это случилось 26 января 1943-го. В отчаянии другие офицеры стрелялись из своих пистолетов. Никто не верил, что выживет в русском лагере военнопленных. Наш командир дивизии выбрал более почетный способ уйти - может быть, вдохновляясь примером высокоуважаемого генерал-полковника Фрича, который ушел подобным рыцарским образом во время польской кампании. Новость о смерти Хартмана распространилась по дивизии со скоростью пожара. То, что он сделал, воспринимали с двух позиций. Но независимо от точки зрения это был впечатляющий способ ухода. Его преемник за последние несколько дней может приписать себе тот факт, что дивизия не распалась сверху донизу, как другие. В краткосрочной перспективе он даже как-то смог поднять наш боевой дух.
Теперь на батарею полился поток пополнений, но их было трудно накормить. Тяжелые батареи IV батальона, в первую очередь остатки 1О-й батареи, в которой я долгое время служил, искали у нас пристанища. Их рассеяли русские, когда они безуспешно пытались защищать западную окраину города. Шпису пришлось залезть в товар, вырученный от нашего гостиничного бизнеса, была забита вторая лошадь, и бог знает откуда появились два мешка зерна. Войска теперь не имели снабжения.
Что-то можно было получить, но очень редко, на армейских распределительных пунктах. Редкие контейнеры снабжения и мешки с хлебом, падавшие с неба, оставались у тех, кто их нашел. Мы могли лишь злиться, когда в них обнаруживались туалетная бумага или даже кондомы. В теперешней ситуации нам явно не было нужно ни то, ни другое.
Какой-то спец-администратор в Берлине придумал стандартный набор для контейнеров, и он здесь был бесполезен. Теория и практика часто живут порознь. На наших позициях еще оставалось несколько русских хиви, их кормили так же, как и нас. Мы давно не караулили их, и у них было множество возможностей сбежать. Перед лицом окруживших нас русских дивизий от силы один из них исчез, чтобы слиться с Красной Армией.
Может быть, они ожидали для себя более печальной участи.В сталинской армии человеческая жизнь практически ничего не значила. Теперь, на последней стадии битвы, русские гражданские вышли из своих убежищ. Старики, женщины и дети, которых мы старались эвакуировать в начале битвы, каким-то чудесным образом выжили. Они бродили по улицам и безуспешно попрошайничали. Нам нечего было им дать.
Даже наши солдаты были на грани голодного обморока и голодной смерти. Больше никто не обращал внимания на трупы умерших от голода или холода, лежащие на обочине. Это стало привычным зрелищем. Сколько могли, мы пытались облегчить страдания гражданского населения. Как ни странно, в последние дни бывали случаи дезертирства русских к нам в «котел». Чего они ждали от немцев? Бои явно были для них столь жестокими, что они не верили в неизбежную близкую победу или бежали от жестокого обращения своего начальства. И наоборот - германские солдаты бежали к русским, убежденные листовками и так называемыми пропусками. Никто не ждал от русского плена ничего хорошего.
Мы слишком часто встречались со случаями зверского убийства одиночек, небольших групп или раненых, попавших к ним в руки. Некоторые дезертировали из разочарования в Гитлере, хотя это само по себе не было «страховым полисом». Как бы то ни было, на местах чаще сдавались в плен - и мелкие части, и остатки полных дивизий, поскольку в них жила надежда на более устроенную жизнь в плену. Эти частичные сдачи становились кошмаром для соседних частей, которые сражались просто потому, что остались одни и русские не могли обойти их.
Сдаваться было строго запрещено, но кто слушал приказы в этой суматохе? Вряд ли! Власть командующего армией больше всерьез не воспринималась. Наверное, это и заставило Паулюса принять решение. Ничего не произошло. Суп из конины, который раздавался на моей батарее, выгнал «крыс» из нор. Ночью они пытались напасть на кухонный персонал. Мы выгнали их под угрозой оружия и с тех пор выставляли у нашей «гуляш-пушки » (полевой кухни) часового. Мы сьели только часть второй лошади, а третья слонялась по первому этажу бани, как привидение.
От усталости и голода она часто падала. Солдатам, отставшим от своих, наливали чашку супа, только если у них были при себе винтовки и они выказывали волю сражаться. 29 января я снова вышел на Волгу. Мою «русскую полубатарею» включили в пехотную роту. Люди были в бодром настроении, командование заботилось обо всем - но они, конечно, видели, как наступает неизбежное. Кто-то говорил о побеге по волжскому льду, чтобы добраться кружным путем до немецких позиций. Но где они, немецкие позиции? В любом случае в какомто месте точно придется пересечь русские. Было вполн~ возможно незамеченным пересечь Волгу по льду - но что затем? Наверное, 100 километров хода по глубокому снегу - ослабленному, без еды, без дорог.
Никто бы в таком не выжил. У одиночек не было шанса. Несколько человек пыталось, но я не слышал ни об одном, кому бы это удалось. Командир 1-й батареи гауптман Зивеке и полковой адъютант Шмидт попробовали и до сих пор числятся пропавшими без вести. Они, наверное, замерзли до смерти, умерли с голоду или были убиты. Я попрощался с солдатами на Волге и подумал: увижу ли я кого-нибудь из них еще раз? Обратный путь вел меня через Красную площадь, которая была этаким памятником германскому «воздушному мосту» - там лежал сбитый Хе-111. Прямо напротив него, в подвале универмага под названием Univeгmag, сидели Паулюс и его штаб. Там был и командный пункт нашей 71-й пехотной дивизии. О чем думали и что делали генералы в этом подвале? Наверное, ничего не делали. Просто ждали. Гитлер запретил сдачу, а продолжающееся сопротивление к этому часу становилось все более бесполезным.
Я шел в сторону завода спиртных напитков, где все еще был командный пункт моего батальона. Я миновал руины театра, теперь лишь слегка напоминавшего портик греческого храма. Для защиты от русских были восстановлены старые русские баррикады. Финальная битва бушевала уже в самом городе. В подвале завода спиртных напитков царила странная атмосфера. Там были командир полка, командир 11 батальона, майор Нойман и мой старый друг из 19-го артиллерийского полка в Ганновере Герд Хоффман. Герд был теперь полковым адъютантом.
От первого батальона оставались жалкие остатки, и «бездомные» солдаты нашли там временный приют. Столы были заставлены бутылками шнапса. Все были до неприличия шумными и совершенно пьяными. Они подробно обсуждали, кто уже застрелился. Я чувствовал свое моральное и физическое превосходство над ними. Я еще мог жить на подкожном жире, накопленном в отпуске. Другие голодали на полтора месяца дольше меня. Меня пригласили присоединиться к пьянке, и я охотно согласился. - у тебя еще есть батарея или уже все? - спросил фон Штрумпф. - Тогда это была последняя батарея моего гордого полка, который сейчас накрылся...
Я доложил об артиллеристах из разбитых подразделений, строительстве позиций и о то, что теперь у меня 200 солдат. Я даже рассказал о супе из конины. Когда я запросил его указаний для своей « позиции-ежа», то получил лишь пьяные ремарки: - Ну, вашу сохранившуюся батарею лучше засолить, тогда у вас что-то останется. Сейчас это такая редкость, что ее нужно показывать в музее для потомства, такую маленькую миленькую батареечку... - Не стойте с глупым видом, сядьте на свою толстую жопу и выпейте с нами. Нам нужно опустошить все оставшиеся бутылки...
Как ваша прекрасная фройляйн Невеста? Она знает, что она уже вдова? Ха-ха-ха... - Сядьте! Все, до последней капли - до дна, и троекратное «Зиг хайль» в честь Адольфа Великолепного, делателя вдов и сирот, величайшего командующего всех времен! Выше голову! Выпьем, мы больше не увидим этого юнца...
Я уже начинал задумываться, почему их пистолеты лежат на столе рядом со стаканами. - Как все выпьем, и - бах, - командир второго батальона ткнул правым указательным пальцем в лоб. Бах - и конец большой жажде. Обер-лейте нант Вюстер в белом камуфляжном костюме входит в командный пункт I батальона в подвале спиртзавода и видит, что большинство старших офицеров артиллерийского полка пьяны и готовы покончить с жизнью
/Я не думал о том, чтобы застрелиться, - об этом я никогда не думал. От запаха спиртного в спертой вони подвала меня тошнило. В комнате было слишком натоплено.
Свечи сьели весь кислород, и в подвале воняло потом. Я хотел есть. Я хотел выбраться из этой дыры! Герд Хоффман перехватил меня у выхода: - Ну же, Вюстер, оставайся. Мы не собираемся сдаваться. Мы так и так умрем, даже если русские нас отсюда и не выбьют. Мы пообещали друг другу, что сами со всем покончим.
Я попытался отговорить его и предложил ему зайти ко мне на батарею. Пьяницы в подвале не заметят, что его нет. Пока моя батарея могла драться, я не делал никаких решений насчет будущего. Я еще не знал, что буду делать, когда прозвучит последний выстрел... если я до этого доживу. Тогда все и будет ясно..
Не думаю, что это особенный героизм - вышибить себе мозги, - сказал я ему, но Герд остался со своей компанией. В отличие от меня, мнение и поведение вышестоящих всегда было для него святым откровением. Выйдя на свежий воздух, я наконец почувствовал себя лучше. По дороге на батарею в голове пронеслась мысль: они скоро слишком перепьются, чтобы застрелиться. Но все же они смогли покончить С жизнью (оберст фон Штрумпф застрелился 27 января 1943 года, остальные офицеры с января числились пропавшими без вести).
Нам об этом рассказал телефонист, снимавший телефонную линию до батальона. Меня это потрясло, и у меня на эту тему был очень -подавленный разговор с гауптвахмистром. Постепенно мои мысли стали вращаться вокруг идеи использовать пистолет для самоубийства. Но потом я возвращался в мыслях к Руфи и к тому, что я еще не повидал жизни. Я был еще молод и до сих пор зависел от других. У меня были планы, цели, идеи, и я хотел наконец после войны стоять на своих ногах. Однако в этой ситуации многое говорило в пользу самостоятельного решения покончить С этим раз и навсегда.
Один артиллерист получил осколок в живот, и его внесли в баню. Медики вкололи ему обезболивающее. у него не было шанса выжить, не в этих условиях. Он бы погиб и на перевязочном пункте, с нормальной медицинской помощью. Если бы только мой артиллерист смог умереть быстро и не мучаясь, думал я про себя. После обеда закончился русский обстрел. С запада на нас пошли русские танки. Справа от нас была насыпь над одним из городских прудов; там обосновалась пехотная часть, которую я не знал. Слева от нас никого не было. Там уже капитулировали. Русская пушка выехала и встала на позицию прямо перед нами. Мы прогнали их с нескольких снарядов. Подъехал танк и выстрелил из пушки, снаряд попал куда-то рядом с баней. Не получив никакого приказа, унтер-офицер Фритце и его люди прыгнули к гаубице и открыли по танку огонь.
Даже русский хиви работал как заряжающий. В дуэли у танка было преимущество в скорострельности, но он так и не смог добиться прямого попадания. Земляной вал вокруг орудия защитил его от близких попаданий. Наконец Фритцу повезло попасть в башню Т-34 10,5-см снарядом. Я наблюдал прямое попадание в бинокль и приказал расчету укрыться, но, ко всеобщему удивлению, танк снова начал двигаться и стрелять из пушки. Наше прямое попадание не пробило броню. Бронебойные снаряды кончились, а обычные фугасные броню не пробивали. Лишь третье попадание принесло долгожданную победу. Снаряд попал Т -34 в корму, и двигатель колосса загорелся. Меня совершенно поразила естественность, с которой до сих пор дрались мои люди.
Победившие артиллеристы радовались почти как дети и ненадолго забыли о своем отчаянном положении. Когда вскоре появился другой танк - более тяжелый, класса КВ, - я навел на него два орудия. Этот КВ тоже был уничтожен без потерь с нашей стороны. К сожалению, нашу пехоту отогнали от пруда. Нас прижимал к земле плотный пулеметный огонь дошедших дотуда русских. Положение становилось все более безнадежным, даже несмотря на то, что слева от нас встала на позицию батарея древних легких гаубиц LFH-16. у них тоже оставались считаные снаряды. Я предложил их солдатам, не занятым в бою, убежище в бане. Наступила ночь, и бои затихли. Днем у нас с трудом получилось выжить. Оставалось всего 19 снарядов, и из предосторожности я распорядился уничтожить два орудия. Одно уже было повреждено, хотя и могло вести огонь. У нас были килограммовые подрывные заряды для каждого орудия, их нужно было засовывать в ствол с казенной части. Их подорвали, вставив запалы, и орудия были приведены в негодность. При таком подрыве разрушается ствол, казенник и люлька.
Неожиданно на позиции объявился незнакомый пехотный офицер, намеренный остановить второй подрыв. Его беспокоило то, что русские заметят уничтожение матчасти и могут выместить гнев на немецких пленных. Он еще много чего сказал. В любом случае второе оружие подорвали. Вскоре мне приказали явиться к командиру моей боевой группы. Почему бы и нет? Если нужно подтвердить мой независимый статус, я сошлюсь на генерала Роске. Я встретился с напыщенным подполковником, которого уже не волновало, что орудия подорвали.
Он приказал мне этой же ночью отбить насыпь у пруда. Эта возвышенность господствовала над всей округой. Так что он подчинил себе мою батарею, чтобы полностью контролировать все. Когда я напомнил о своей автономности, он указал на свой более высокий чин и попытался давить на меня. Он также не обратил никакого внимания, когда я указал на то, что бесполезно посылать необученных артиллеристов отбивать то, что в бою не смогла удержать пехота. Так что я равнодушно пообещал, что мы этим займемся. Я собрал человек 60, поискал подходящих унтер-офицеров и начал.
«Ничего из этого не выйдет», - сказал шпис, но не отказался идти добровольцем. С безоблачного неба ярко светила полная луна. Снег, оставшийся там, где не было следов русских снарядов, скрипел под сапогами и освещал местность ярко, как днем. Сначала у нас получилось пройти под прикрытием складок местности, но потом, на подходе к высоте, пришлось пересечь открытое место. Перед тем как покинуть укрытие, мы решили разделиться на две группы, чтобы обмануть русских. Пока они не обращали никакого внимания, хотя они явно что-то заметили. Или их на высоте не было? «Ну, пошли!» - прошептал я, и двинулся вверх по склону. Мне уже было страшно. Ничего не происходило. Ни выстрела. Когда я огляделся, рядом со мной было всего два человека. Одним из них был шпис. Когда больше никто за нами не пошел, мы вернулись в укрытие. Там стояла вся толпа, никто не двигался. Все молчали. - Что за... духу не хватило? - спросил я их. - Не хватило,- сказал кто-то из задних рядов. Если их сбили с этой горки, пусть сами ее и возвращают. Мы не хотим.
Это бунт, да? Не хотите воевать? А чего ты хочешь? Сегодня утром у нас не было никакой необходимости подбивать танки Ивана, - возразил я. В этот самый момент я почувствовал, что мой авторитет начинает таять. Даже угрозами никого нельзя было убедить вылезти из-за кустов. - Мы останемся с орудиями и даже будем отстреливаться, но играть в пехоту мы больше не будем. Все, хватит.
Всем было ясно, что 31 января будет последним днем «свободы» в окружении. Поговорив с гауптвахмистром, я раздал солдатам всю оставшуюся еду и сказал, что больше ничего не будет. Каждый мог делать со своей долей, что считал нужным. Последняя лошадь все еще ковыляла по комнате над подвалом, то и дело падая и снова подымаясь на ноги. Было уже поздно ее забивать. От стука копыт по полу делалось не по себе. Я распорядился уничтожить все оборудование, кроме оружия и радиоприемников. Наш раненый стонал и кричал от боли, потому что у медика кончилось обезбо ливающее. Лучше бы этот бедняга умер, лучше бы он замолчал. Сострадание умирает, когда чувствуешь свою беспомощность. Неизвестность была невыносима. О сне не могло быть и речи. Мы вяло попытались поиграть в скат, но это не помогло. Тогда я сделал то же, что и остальные, - сел и съел как можно больше из доставшейся мне еды. Это меня успокоило. Казалось бесполезным распределять остальную еду на будущее.
В какой-то момент часовой привел трех русских офицеров. Один из них, капитан, говорил на приличном немецком. Никто не знал, откуда они взялись. Меня призвали прекратить боевые действия. Мы должны до ра света собрать продовольствие, обеспечить себя водой и обозначить позиции белыми флагами. Предложение было разумным, но мы не приняли решения. Продолжать сопротивление было явно бесполезно. Мне пришлось доложить подполковнику и на незнакомую батарею по соседству. До подполковника явно дошли слухи о визите русских. Он устроил настоящее шоу: «Измена, военно-полевой трибунал, расстрельная команда... » и так далее.
Я больше не мог воспринимать его серьезно и указал, что русские пришли ко мне, а не наоборот. Я дал ему понять, что я бы выставил русских несолоно хлебавши, если бы его пехота в последнем бою показала себя как следует. Тогда и мои люди воевали бы 31-го, хотя они мало что могут. - Не уничтожайте больше ничего. Это только разозлит русских, и они потом не будут брать никого в плен, - кричал на меня холерик-подполковник. Я больше не хотел его слушать. Он явно не хотел умирать.
Я отослал русских, сославшись на приказы командования, которые, «к сожалению», не оставили мне иного выбора. Эта версия также помогла мне сохранить лицо перед солдатами. Как обычно, мы настроили радио на новости из Германии и кроме них услышали речь Геринга 30 января на десятую годовщину взятия власти национал-социалистами.
Это было все то же преувеличенное театральное надувание щек с помпезными фразами, которые раньше не казались такими вульгарными. Мы восприняли эту речь как издевательство над нами, умиравшими здесь из-за неверных решений верховного командования. Фермопилы, Леонид, спартанцы - мы не собирались кончить так же, как эти античные греки! Сталинград превратили в миф еще до того, как «герои» благополучно погибли. «Генерал стоит плечом к плечу с простым солдатом, оба с винтовками в руках. Они бьются до последнего патрона. Они умирают, чтобы жила Германия» .
Выключи! Эта жопа оставила нас умирать, а он будет сыпать картонными фразами и набивать брюхо. Сам ничего сделать не может, жирный напыщенный попугай В ярости было высказано еще много ругани, кое-что даже в адрес Гитлера. Да - жертв безответственных и необдуманных решений, теперь мы должны были слушать надгробные речи в наш адрес. Невозможно было представить большую бестактность. Обещание Геринга снабжать «котел» по воздуху привело к отказу от прорыва. Вся армия была при несена в жертву из-за его тупого невежества.
«Там, где стоит германский солдат, ничто не может поколебаrь его!» Прошлой зимой это уже было опровергнуто, и теперь мы были слишком слабы, чтобы стоять - пустые слова, дутые фразы, пустопорожний треп. Германский рейх должен был стоять тысячу лет, а зашатался он всего через десять. Сначала все мы подпали под очарование Гитлера. Он хотел объединить все земли, где говорили по-немецки, в одно германское государство.
В подвале старый унтер-офицер тихо и серьезно спросил меня, все ли для нас кончено и осталась ли хоть малейшая надежда. Я не мог дать ему, да и себе, ни малейшей надежды. Настающий день будет концом всему. Этот солдат был хорошо воспитанным резервистом с серьезным образованием. Многих раздражала его любознательность. Теперь, тихий и погруженный в себя, он просто вышел из блиндажа обратно к орудию.
Мы разбили кирками радио, телефоны и другое оборудование. Все документы были сожжены. Наш раненый наконец умер. Я надел сапоги, которые были чуть велики, чтобы надеть под них еще одни носки. Неохотно расстался я со своими войлочными ботинками, но так было легче двигаться. Потом я заснул на овчине под кожаным пальто, которое родители послали мне на фронт. Пальто было генералу впору, но здесь, в Сталинграде, оно не годилось фронтовому офицеру.
Как бы я хотел, чтобы оно было со мной в отпуске. Теперь оно наверняка попадет к русским в руки, как и фотоаппарат «лейка». Странно, о каких тривиальных вещах думаешь, борясь за выживание. Руфь - ну, ничего из этого уже не выйдет. Меня в любой момент могут убить. Пусть только смерть будет как можно более быстрой и безболезненной. Мой шпис помог избавиться от мыслей о самоубийстве. В любом случае я слишком боялся этого - хотя самоубийство само по себе считается формой трусости. Я не винил господа за Сталинград. Что он мог с этим сделать?
воскресеньем. Меня разбудил крик: «Русские! » Еще полусонный, я с пистолетом в руке взбежал по ступенькам, крича: «Кто стреляет первым, проживет дольше!» Навстречу выбежал русский, я его ударил. Выскочить из подвала и добежать до амбразур на первом этаже, думал я. Там уже стояли несколько артиллеристов и стреляли. Я схватил винтовку и отошел к боковому окну, чтобы лучше видеть в утреннем свете. Русские бежали через наши позиции, и я открыл огон. Теперь из блиндажей у огневых позиций стали выбегать артиллеристы с поднятыми руками. Старый унтер-офицер бесцельно стрелял в воздух из пистолета. Короткая очередь из советского автомата покончила с ним. Было это мужество или отчаяние? Кто теперь скажет.
Орудийные позиции были потеряны. Мои артиллеристы взяты в плен. Баня, как «крепость», продержится чуть дольше. Все, что она теперь могла предложить, - это безопасность. Батарею слева от нас тоже захватили. Командир батареи, толстяк, поднявшийся от рекрута до гауптмана, с несколькими солдатами пробился к нам в баню. Амбразуры оказались очень кстати. Мы непрерывно стреляли на любое движение снаружи. Некоторые стрелки делали зарубки на прикладах за каждого убитого русского. О чем они думали? Или это нужно, чтобы польстить своему эго, вспоминая потом давние победы? Зачем все это? Смысла в этом не было ни на грош.
На какой-то момент из уважения к нашему отпору русские оттянулись назад. Один из пулеметов на морозе отказал. Масло застыло, и мы, артиллеристы, не знали, что с этим сделать. Винтовка была самым надежным оружием. Я стрелял из своей по всему, что можно было счесть мишенью, но попадал не так часто, как надеялся. Патронов было в изобилии. Открытые ящики с патронами стояли почти везде. Перестрелка отвлекла меня, и я даже слегка успокоился. Неожиданно меня охватило странное чувство, что я зритель этой нереальной сцены. Я смотрел на все изнутри своего тела. Это было чуждо и сюрреалистично. Справа от нас, где была пехота с тем холериком-подполковником, уже не было слышно никакой стрельбы.
Там махали кусками белой ткани, привязанной к палкам и винтовкам. Они вышли колонной по одному, из них сформировали колонны и увели. - Только посмотри на этих уродов, - крикнул кто-то и хотел стрелять по ним. - Зачем? Оставь их, - сказал я, хотя мне было все равно.
Было минус двадцать, но мороз не чувствовался. В подвале согретые пулеметы и автоматы ненадолго оживали, потом остывали и снова отказывали. Пехота, по слухам, смазывала оружие бензином. Снаружи слегка стихло. Что теперь делать? Баня была островком посреди красного потопа - совершенно неважным островком, потоп теперь лился мимо нас в город. По мере того, как все стихло, снова стал донимать холод. Я снял людей с бойниц, чтобы каждый мог спуститься в прогретый подвал и согреться крепким кофе.
у меня еще оставались для завтрака какие-то крошки. Я смотрел на хиви у некоторых бойниц, стрелявших по своим согражданам. Мы больше не обращали на них внимания. Хиви могли исчезнуть еще ночью. Что творит ся у них внутри? Вокруг лежит достаточно оружия и патронов. И все же они оставались нам верными, хорошо зная, что у них нет ни единого шанса выжить, если нас возьмут в плен.
Их попытка сбежать от войны, дезертировав к нам, провалилась. Им больше нечего было терять. Пришедший гауптман начал выделываться, хотя в нашем бункере он был лишь гостем. Он создавал впечатление человека, который хочет выиграть войну. Он хотел прорваться из бани на соединение с другими германскими войсками, которые еще дрались. Я равнодушно принял его предложение, хотя сопротивляющиеся части стоило искать не ближе городской черты.
ВblЙДЯ из бани, мы сразу же попали под пулеметный и минометный огонь. По лицу больно били осколки льда и кирпича. Мы забрались обратно в здание, но не все смогли вернуться. Несколько человек лежали снаружи мертвыми и ранеными. Потом подошли несколько русских танков и начали долбить по бане. Толстые стены выдерживали обстрел. Сколько еще они продержатся? Время шло пугающе медленно. Т -34 подошли ближе и теперь стреляли из пулеметов прямо по амбразурам. Это был конец. Кто бы ни подходил к бойнице, мгновенно погибал от пули в голову. Многие погибли. Во всей этой неразберихе неожиданно у здания по явились русские парламентеры. Пред нами стояли лейтенант, горнист и солдат с маленьким белым флагом на шесте, напомнившим мне о флажке «Юнгфолька» В «Гитлерюгенде».
Нам повезло, что никто из гостей не был ранен, подумал я. Гауптман был готов прогнать русских, но солдатам уже хватило войны. Они сложили винтовки и стали искать ранцы. Стрельба постепенно прекратилась, но я не верил этой тишине. Самое главное, гауптман был непредсказуем. Я хотел выйти из-под его старшинства и поговорил с двумя артиллеристами, стоявшими рядом, как бы пробраться по траншеям, идущим от здания. Может быть, мы могли бы пробраться в центр города и найти немецкие позиции.
Наверное, гауптман хотел умереть смертью героя. Но он потащил бы за собой и всех нас. Пригнувшись, мы трое выскочили и исчезли среди развалин. Нам нужно было время отдышаться. Я даже не забыл свое кожаное пальто. «Лейка » была в планшете. Я снимал до самого конца. Снимки имели бы огромную документальную ценность. Мы оглянулись на баню. Бой там закончился. Защитники цепочкой выходили наружу через оцепление русских. Никто не ушел в Вальхаллу перед самым финалом. Лучше бы нам остаться с остальными - потому что, несмотря на тяжелые потери, не было видно никаких следов русской жестокости.
Мы осторожно пробирались через кучи мусора в центр города. Время шло к вечеру, и мы не знали, что в это время фельдмаршал Паулюс уже сел в машину, ко торая отвезет его в плен, - ни разу не высунув нос наружу, не взяв в руки винтовку. «Котел» В центре Сталинграда прекратил существование.
В северном «котле» бойня продолжалась еще два дня под командованием генерала Штрекера. Перебегая от дома к дому и проползая по подвалам, мы, три беглеца, не могли далеко уйти. Мы все еще были в районе моего удобного командного пункта, когда, выглянув из подвала, наткнулись на двух русских с автоматами на изготовку. До того, как я что-то сообразил, кожаное пальто сменило хозяина. Я бросил пистолет и поднял руки. Они не интересовались ничем из наших вещей. Когда на мне, обыскивая, распахнули белую камуфляжную куртку, ста ли видны Офицерские петлицы на воротнике. За коротким ругательством последовал удар в лицо.
Они загнали нас обратно в угол, и несколько русских направили на нас автоматы. Я еще не отдышался. Главным чувством, охватившим меня, была апатия, не страх. Дорога в плен, как ее вспоминает Вюстер и его кисть. Лишь нескольких советск их солдат достаточно, чтобы конвоировать длинную колонну пленных немцев "Ну, вот и все, - промелькнула мысль. - Стоило подумать, что они не будут брать в плен одиночек» . Я не чувствовал никаких эмоциЙ, равнодушно ожидая, как к нам приближается великая неизвестность. Я не знал, чего ждать.
Вопрос, расстреляют ли нас русские, остался без ответа - проезжающий мимо Т -34 остановился и отвлек солдат. Они поговорили. Вымазанный в масле младший лейтенант вылез из башни и еще раз обыскал нас. Он нашел мою «Лейку», но не знал, что с ней делать, вертел в руках, пока не бросил о кирпичную стену. Объектив разбился. Он выбросил в снег и отснятую пленку. Мне стало жаль моих фотографий. Все они снимались зря, подумаля. у нас, конечно, с самого начала забрали часы. Несмотря на мои протесты, младший лейтенант забрал кожаное пальто.
Его не заинтересовал ни мой кожаный планшет, ни бумага и акварельные краски в нем. Ему, однако, понравились мои теплые кожаные перчатки, и он, улыбаясь, снял их с меня. Забираясь в тан, он бросил мне пару перепачканных маслом меховых рукавиц и мешочек русского сушеного хлеба. Мимо нас прошли 20-30 немецких пленных. Со смехом нас втолкнули в их группу. Теперь мы шли на запад, по узкой тропе, ведущей от города. Мы были в плену и не чувствовали ничего плохого по этому поводу. Опасная фаза перехода от свободного солдата к бесправному пленному - включая наше опасное бегство - была позади.
За редким исключением я долго не встречал никого из нашей бани. Хотя с ясного неба светило солнце, температура была крайне низкой. В мое тело вернулось желание жить. Я решил делать все что могу, чтобы пройти через то, что мне.предстоит, и вернуться. Я ожидал, что нас погрузят на транспорт и отвезут в лагерь - примитивный, как все в России, но вполне сносный. Первым делом сухари, которыми я поделился с двумя товарищами по побегу, - это было самым важным. Скоро больше нечем будет делиться - голод ведет к эгоизму и изгоняет гуманность. Немногое осталось от товарищества и братской любви. Выдерживали только самые прочные дружеские связи.
Тот факт, что меня так ужасно ограбили, больше не был для меня трагедией. Я даже чувствовал какую-то благодарность к улыбающемуся командиру танка, который «заплатил» за награбленное. Хлеб был большей ценностью,чем довольно бесполезное кожаное пальто или фотоаппарат, который у меня долго бы не прожи. Через руины города вели большие и малые группы пленных. Эти кучки сливались в одну большую колонну пленных, сначала из сотен, потом из тысяч.
Мы шли мимо взятых немецких позиций. Подбитые и сгоревшие машины, танки и пушки всех видов окайм ляли нашу дорогу, протоптанную в твердом снегу. Везде лежали мертвые тела, замерзшие до твердости, полно стью истощенные, небритые, часто скрученные в агонии. В некоторых местах трупы лежали сваленными в большие кучи, как будто стоявшую толпу срезали автоматическим оружием. Другие трупы были изуродованы до того, что их было невозможно опознать. Этих бывших товарищей переехали русскими танками, - неважно, были ли они в тот момент живы или мертвы. Части их тел лежали тут и там как куски раздробленного льда. Я замечал все это, пока мы проходили мимо, но они сливались друг с другом как в кошмаре, не вызывая ужаса. За годы войны я потерял многих товарищей, видел смерть и страдания, но никогда не видел столько павших солдат в одном небольшом месте.
Я шел налегке. Все, что у меня осталось, - пустой ранец, плащ-палатка, подобранное по дороге одеяло, котелок и планшет. У меня была банка мясных консервов и сумка с окаменевшими сухарями из неприкосновенного запаса. Мой желудок был полон после вчерашнего обжорства и русского хлеба. Идти в кожаных сапогах было легко, и я оставался в голове колонны.
Многие знают, что Сталинградская битва - это было страшно. С любой точки зрения и по любым меркам. И тем не менее, думаю, мало кто себе представляет в полной мере, насколько страшно.
Просто переведу воспоминания немца Эриха Бургхарда, участника тех событий:
... Мы оказались в котле, полностью окружены русскими. Помню, что 8 января русские сбросили нам листовки с самолёта, там были призывы сдаваться, а также обещания хороших условий в плену, еды и женщин. Но мы даже и не думали об этом, потому что боялись плена у русских, как "чёрта лысого".
Но ситуация была просто катастрофической, каждый день умирали тысячи товарищей. И эта смерть была далека от героической смерти за фюрера и Родину, люди просто дохли, как крысы. Нам ещё было относительно хорошо, мы были в руинах города, хуже всего было тем, кто оказался в ледяной степи. Я сам лично видел бойцов, которые ползли на коленях, потому что ступни были полностью отморожены. Раненые просто оставались лежать, ни у кого не было сил о них подумать, просто ложились и умирали через часы или дни, всё это время истошно крича от боли. Многие просто кончали жизнь самоубийством, в частности, даже генерал фон Хартманн просто вышел на видное простреливаемое место и стал ждать русской пули.
31 января 43 года мы сдались русским. Я видел, как русские уводили Паулюса - генерал, который столько раз приказывал нам сражаться до последней капли крови вот так взял, и сдался.
Но самое страшное началось потом. Нас погрузили в вагоны для скота, по 100 человек в вагон и повезли в Узбекистан. Еды нам почти не давали, но хуже всего было то, что практически не давали воды. В вагонах начался страшный, мучительный мор. Сначала мы скидывали мёртвых в кучу по центру вагона, но скоро ни у кого на этого не осталось сил. Нижние тела начали разлагаться прямо на глазах, через 22 дня, когда мы доехали до цели, в нашем вагоне осталось в живых 6 человек, и 94 трупа. Во многих других вагонах не выжил никто.
Я в связи с этим вот о чём задумался - с учётом всего того устроенного именно немцами ада (неописуемого, уникального практически в истории человечества, ведь русским там тогда было ненамного лучше описываемого Эрихом), я вполне могу понять советское начальство, простых солдат, всех: никто не хотел обходиться с пленными немцами нормально. Но ведь то, что описывает Эрих - это хуже смерти. Честнее было просто поставить всех к стенке и расстрелять. Но тогда бы сразу поднялся крик в мире о крайне бесчеловечном отношении к пленным. Да, но так ведь ещё бесчеловечнее. В общем, чудовищная просто ситуация, страшный выбор - вот представьте себе, всех тех людей, что на фотографии, ведут просто на убой, мучительно, как сейчас в страшном сне никто со скотом обращаться не станет. А что делать? Обращаться по–человечески? Это сложно было бы объяснить матерям и детям убитых советских солдат, да и от самих оставшихся в живых требовать человеческого отношения у меня бы, лично, язык не повернулся.
Ещё про Паулюса. Я понимаю Бургхарда и других - лидер просто не мог в ТАКОЙ ситуации сдаться, был обязан выбрать смерть вместе со своими солдатами, особенно, если он сам их получается вот до такого "докомандовал", а уж никак не доживать себе безоблачно в ГДР, попивая какаву за ужином. Но всё равно стоит сказать, какой редчайшей сукой был Гитлер. Когда 6 армия оказалась в кольце, для них было море возможностей оттуда выйти с боем. Только лишь из широко известного Гитлер лично 3 раза запретил Паулюсу даже думать о таких попытках, когда Паулюс выдвигал конкретных предложения, проработанные им планы прорыва кольца. При этом главный аргумент был, что мы будем снабжать Вас по воздуху по–любому, потому продержитесь. По–любому, только на практике получалось, что вместо 500–600 тонн провизии ежедневно, которые требовались для того, чтобы хоть как–то держаться в кольце (это самый минимум), Люфтваффе забрасывала им 100, максимум 150. И так день за днём, представьте себе! И Гитлер с братвой это прекрасно всё знали, сидя в своих уютных кабинетах, но нет же, "ни шагу назад" и всё такое (такой приказ тогда синхронно, что интересно, впервые применили и Сталин, и Гитлер). Но всё равно это Паулюса, я считаю, не оправдывает, не понимаю, как можно было генералу в такой ситуации сдаться живым.
Ну и ещё другой отрывок из воспоминаний, ярко демонстрирующий, насколько непредставимо просто индокринированы были тогда многие немцы. Фальк Пач, участник тех действий:
...Однажды я написал в письме домой своему отцу Отто: "Я практически потерял надежду когда–либо увидеть Родину снова". Лучше бы я этого не делал! Мой отец отослал это письмо обратно моему командиру с припиской: "Действия, направленные на подрыв оборонной мощи, примите меры". Хорошо, что у меня командир оказался человеком, вызвал меня, показал письмо и сказал: "Мы оба понимаем, что я должен расстрелять тебя за это". После чего сжёг письмо и отпустил меня.
источник http://geraldpraschl.de/?p=929
